– Спасибочки, – машинально отозвался черт и прижал острые уши к
башке.
– Но хвост тебе выдернуть надо, – оскалился Рух. – Порядка не
знаешь? Если в моем селе шалить вздумал, надо разрешенье
спросить.
– Прости, Заступа, не своей я волюшкой тут, – поежился черт. – В
услужении я у старухи Ефросиньи, клят ей до упора в самое
дышло.
– У Ефросиньи? – усмехнулся Бучила. Бабка Ефросинья слыла в селе
ведьмой, и видели люди, будто летела она ночами в голом виде на
помеле. Проверять слухи Рух не спешил, смотреть на голую старуху с
висящими сиськами и складками волосатой кожи особого желания не
было. Ефросинья происходила из старых колдуний, потомственных,
перевалило бабке за двести с чем-то там лет. Младенцев не воровала,
кровь у овец не пила, порчу не наводила, с Рухом вела себя
уважительно. Жила уединенно, с черным котом и деревянной
куклой–приживалой, заговаривала мужиков от вина и измены, дождик в
засуху кликала, умела прогнать из избы расплодившихся без меры
клопов. С нечистью не заигрывала, а тут на тебе, сразу в помощниках
черт. А заставить черта прислуживать – наука нелегкая.
– Лютует, карга, – сплюнул Василий. – Девятый год на побегушках
я у нее, всю душу повымотала, никакого спасения нет.
– Как попался?
– Хитростью, сука, взяла, – черт совсем приуныл. – Меня иначе не
взять.
– Это какой?
– Самой коварной, что ни на есть, – Василий продемонстрировал
правую ладонь, черную и морщинистую, без указательного пальца. –
Цвет папоротниковый выложила, я и не устоял, украсть захотел, мы,
черти, больно падки на цвет, никакого удержу нет. Смотрю, рядом
ящик стоит, а в ящике дырка. А если дырка есть, как палец не
сунуть? А в ящике приживала драный сидел, палец, скотинина
деревянная, и откусил. Ведьма палец забрала, да через него
привязала меня, теперича я ее раб.
– У тебя с башкой все нормально? – Бучила с трудом сдерживал
смех.
– Хорошая голова, – черт в доказательство треснулся башкой в
стену. Сверху посыпались опилки и сенная труха. – Видал какая?
– Дурак ты, братец.
– Может и дурак, – черт едва заметно кивнул. – С тех пор не
слезает с меня, горбачу на Ефросиньюшку за здорово живешь по четыре
месяца в год, травы на лесных кладбищах собираю, куда смертному
хода нет, пепел от сожженых колдунов приношу, письма передаю, по
хозяйству опять же херачу, огород, скотина, помои сраные выношу. А
сегодня вожжа ей под хвост стеганула, вычитала, будто если звезду
рождественскую с неба украсть, в порошок растолочь, с ерунденью
всякой колдовской намешать и выпить, то можно молодость обратно
вернуть. Велела мне мухой звезду притащить. – Василий всхлипнул. –
А звезды знашь где? До них моим пердячим паром лет тыщу лететь. Я
ей говорю: «Бабуленька, родненькая, лахудрушка распрекрасненькая
моя, давай, как обычно, золотишка найду или жахну по–быстренькому
тебя, только не надо звезды», – а она уперлась, вынь да положь. А
если хозяйкин приказ не исполню...