Рух задумчиво пнул тлевшую головешку, высмотрел в толпе зевак
Фрола Якунина, подошел к приставу сзади и тактично покашлял, борясь
с желанием дать оглоеду по плешивой башке. Дожили, мать твою, уже
на пожары зовут. Дальше что, из под старух лохани ссаные выносить
или с детишками нянькаться?
– Заступа, – обрадовался повернувшийся Фрол. – А я тебя жду не
дождусь.
– Ну дождался, – поморщился Рух. – Целовать будешь?
– Изба сгорела, – возбужденно взмахнул руками Фрол.
– Да ладно? – удивился Бучила. – А то я не вижу. Ты еще скажи
зима на дворе, снег холодный или другую очевидность какую за
новости выдавай.
– Да я не про то, – Якунин раздраженно сплюнул на снег и повысил
голос. – Петька! Петька! А ну подь сюда!
На крик из темноты вывалился грязный и измазанный сажей парень,
в наброшенном на плечи полушубке. Волосы с правой стороны головы
обгорели, кожа на щеке вздулась пузырями ожогов. На руках он держал
маленькую, закутанную в шаль девочку, такую же чумазую и
перепуганную, похожую на мокрого птенчика, выпавшего из гнезда. От
обоих разило гарью и псиной.
– Это Петька, – Фрол привлек к себе парня. – Герой нынешний
наш.
– Скажете тоже, Фрол Ильич, – Петька сконфузился. Глаза девочки
в темноте блестели, как у волчонка.
– Герой, герой, – повторил Якунин. – Сестру и двух братанов из
пламени вытащил.
– А мать не спас, – герой шмыгнул носом.
– На все воля божья, – вздохнул Фрол. – Ты, Петька, давай-ка,
Заступе все как на духу расскажи.
– Здрасьте, – Петька на всякий случай отступил от Бучилы. –
Рассказывать нечего. Вечером вернулся отец, они с дядькой Николаем
сети плели. Пришел на себя не похожий, полушубок в снегу, сам
квелый, молчаливый, будто пахали на нем. Даже не разделся и есть не
стал, кашу поковырял и ложку бросил. Мамка больная, спина не
разгибается, приставать не стала, мало ли что. Малых спать уложила
и сама улеглась. Я воды на утро принес и тоже прилег. А отец сидит,
на стену смотрит, и снег растаявший с полушубка течет. Целая лужа.
Ну я подивился на него и заснул. Проснулся, батюшки, изба полная
дыма, у дверей пламя горит, дрова кострищем уложены. Пожар, стало
быть. Я вскинулся, вижу: отец сидит, где сидел. Глаза на меня
поднял и говорит: «Ниче, Петька, сейчас согреемся». И смеется, а у
самого кресало в руке. А огонь по стене уже прет, и дышать нечем, и
в дверь не попасть. Мать проснулась, не понимает ничего, малые на
печке орут. И отец смеется, я тот смех всю жизнь помнить буду. До
сих пор колотит в ушах. Я окно выбил и давай малых наружу бросать,
мать хотел вытащить, да ноги у нее отнялись. Схватила меня и
сказала: «Спасайся, Петенька, братиков и сестреночку сбереги». А я
ей: «Вы, матушка, шутить перестаньте», – в охапку схватил и попер.
Тут крыша упала, меня опалило, а мать там и осталась. Как выбрался
и не помню, очнулся под окнами, малых, как щенят, из сугроба
повыудил, а тут и люди сбежались. Вот и весь сказ.