– Ах это, вы, уважаемый Заступа! А мы тут томимся в ожидании
красивой развязки.
– Племянничек где?
– В той уютной развалюшке, – дядюшка указал на дом стариков
Митиных. – Только тсс, пожалуйста тише, у Сашеньки там засада.
– Ясно, – Бучила двинулся к дому.
– Я бы не советовал! – окликнул в спину Михаил Сергеевич. – Там
весьма опасно. А у нас тепло, бутылочка французского коньяка и
приятная компания.
– Вот в гузно и долбитесь, – пробурчал под нос Рух, пересек
улицу, скрипнул калиткой и медленно отворил обитую изнутри дерюгой,
дощатую дверь. В избе пульсировала холодая, мрачная темнота, чуть
разбавленная слабым светом лампадки в Красном углу. Из темноты
Бучиле в лицо приветливо уставилось пистолетное дуло.
– Ты? – удивился Старостин и нехотя убрал пистолет. Помимо него
в горнице расположились слегка побледневший граф Александр Донауров
и два незнакомых мужика, увешанных оружием с ног до головы. Один
высокий и тощий, второй коренастый и плотный, оба в кожаных кирасах
и круглых металлических шлемах. Угу, как будто от Снегурочки
дребедень эта спасет.
– А кого ждали, бабу с караваем? – Бучила по–хозяйски огляделся.
– Старики где?
– Т-там, – Донауров, отчего–то заикнувшись кивнул на дверь,
ведущую во двор.
– Постой, вы их как приманку используете? – напрягся от дурной
догадки Бучила.
– Используем и с успехом, – кивнул Донауров. – Снегурка явится
родителей спасать, и попадет в сеть из крапивной пряжи. Тут и
поймаем.
– Из какой, сука, пряжи? – удивился Рух.
– Из крапивной, – немного растерялся граф.
– Ты откуда взял эту сеть?
– Карл Альбертович, посоветовал верное средство, – ответил
Донауров.
– Ах, ну если Карл Альбертович, то тогда да, – Бучила надрывно
вздохнул. Части разбитой мозаики потихонечку складывались. Картинка
выходила паскудная. Он распахнул дверь во двор и почувствовал, как
кружиться голова. На стене висела тускло горящая лампа, заставляя
темноту в помещении расползаться клочьями и жаться в углах. Под
низким потолком покачивались в петлях бабка Матрена с дедом
Кузьмой. Синие, перекошенные лица, выпученные глаза, свесившиеся
почерневшие языки. Еще утром живые, защищающие странную дочку и
добытого счастья кусок, а теперь вздернутые, как последние
шелудивые псы. Маленькие, беззащитные, мертвые. Вместе и навсегда.
Рух утробно сглотнул, вернулся в избу и бросил в стылую темноту, не
обращаясь в сущности ни к кому и обращаясь ко всем: