-ли
заплутал кто и с голоду сгинул, то-ли
трясина пережевала и сплюнула старые кости. Людей пугался,
хоронился на островках и жалобно выл. Выискивать бедолагу не было
ни сил, ни желания. Приметы сулили жаркое лето, засуху и неурожай.
Появилось невиданное число рыжих детей. Ведуньи во мнениях
разошлись, кто видел в рыжих удачу, а кто пламя и большую войну.
Близь опушки Вронского леса бабы видели черта — мохнатого,
рогатого, со елдищей свисавшей до самых колен. Эту пикантность
очевидицы отмечали прежде всего. Бес гнался за бабами три версты,
сквернословил и богохульничал без всякой меры, грозился снасилить.
А может и не только грозился, бабы умолчали о том. В мире творилось
неладное: язычники жгли в Ливонии замки, а схваченных рыцарей
запекали в доспехах живьем, московиты тревожили границы набегами, в
Новгороде купцы взвинтили цены на хлеб, в гнилых пустошах на месте
разрушенного Гнилым ветром древнего Киева, завелись поганые
шайки крысолюдей. Случалось и хорошее: в Москве открыли первую
школу для крестьянских детей. В восточные земли пришло просвещение.
Радовались прогрессу только немногочисленные придурки умевшие
складывать буквы, вести счет и предаваться другим весьма страшенным
грехам, истинно верующим было глубоко наплевать. Какая к дьяволу
учеба, если нечего жрать?
Рух Бучила вторую неделю
занимался крайне важным и ответственным делом — лежал на медвежьей
шкуре и пялился в потолок. Шкура давно протерлась и облысела, храня
мускусный запах и благие воспоминания. Страсть сколько эта шкура
видела горячих, полуночных ласк. С одной девки, на шкуру
перепрыгнули вши. Ох и тупые животные. Хлебнули крови упырьей и
души вошьему богу отдали. Одну, хроменькую, Рух пожалел, в
скляночку посадил, хотел особым настоем поить, вырастить размером с
собаку, пущай через заборы сигает, да вошка счастья не поняла,
заскучала ужасно и померла.
После Птичьего брода все обрыдло
и Бучила никак не мог войти в колею. Валялся колодой, наблюдая
картины жизни и смерти разворачивающиеся под покровом густой
темноты. Белесые пауки, с едва различимыми крестами на раздувшихся
брюшках, охотились на слабых болезненных бабочек. Безглазые,
вскормленные плесенью, с прозрачными крыльями, они были обречены
попасть в ловчие сети и сгинуть не оставив даже следа. От
созерцания этой борьбы в башку лезли философские мысли. Прямо как
тому греческому голодранцу жившему в бочке. Хорошее дело — работать
не надо, знай себе умности всякие изрекай, дуракам на потеху.
Философия полезнейшая из наук. Вот она жизнь, во всей красоте —
один добыча, другой охотник. Один рожден убивать, другой прятаться
и умирать.