Слава Богу, топать через
Гиблые леса никакой нужды не было. Руха накрыла густая тень
сомкнувшихся еловых вершин. На опушке, черной громадиной, высился
охранительный крест, тесаный из цельной, просмоленой сосны —
изрубленный, искромсанный, изгрызенный, обмазанный слизью и
засохшим дерьмом. Лес выплескивал бессильную ярость, пытаясь
свалить чужую святыню. Пройдет время и этот крест сдвинется, вершок
за вершком, верста за верстой, и лес отступит под напором огня,
железа и простого русского мужика с распятием на груди. Так
будет.
Угрюмый ельник слизнул Бучилу
с опушки огромным, влажным языком, кинув под ноги звериную тропку.
Здесь еще ощущался пресный холод месяц как стаявших, глубоких
снегов. К запаху грибницы примешивались терпкая сладость прели и
вязкая горечь сырого валежника. Потренькивали незримые птицы. Рух
затылком чувствовал чужой, внимательный взгляд. Поганое ощущение.
Он с самого начала знал, что его появление не прошло незамеченным.
Лес все видит и всегда следит за тобой. От этого взгляда не
укрыться, не спрятаться. Рух видел, как самые сильные и смелые, под
этим мертвенным взглядом сходили с ума. Он остановился и
демонстративно пнул обомшелую корягу. Трухлявая деревина
проломилась, высыпав пригоршню мокриц, червей и трухи. В лесу
установилась вязкая тишина, казалось, даже ветер утих. Ощущение
чужого взгляда усилилось. Лес смотрел, но проявлять себя не спешил.
Владыку местных леших Кохтуса, Рух не видел почитай с прошлой осени
и о том нисколечки не жалел. Лешаки крайне неприятны в общении,
хитры и зловредны, не поймешь чего от этих паскуд ожидать. Старые
лешаки неприятны вдвойне. А Бучила приперся к самому древнему
лешаку этого края Гиблых лесов. В общем–то
существа они незлобливые, если человека и убивают, то по ошибке.
Ошибаются, правда, суки, частенько...
– Эй, есть кто-нибудь? – подал голос
Бучила. – Кохтус!
В ответ тишина. Ну разве не
суки?
– Кохтус! – крикнул Бучила. Лес отозвался
насмешливым эхом. В чаще послышались приглушенные голоса, мелькнула
быстрая тень. За спиной резко треснула ветка, Рух обернулся.
Никого. Шуткуете? Ничего, сейчас и я шуткану.
Бучила пошел по тропе,
беспечно помахивая сломанным прутиком, одним прыжком сиганул в
заросли рябины и опутанного паутиной малинника и схватил
что-то живое, мохнатое и грязное. В нос шибануло
псиной и опавшим листом. Мелкий лешонок брыкался и истошно вопил,
тощий, скользкий, будто сшитый из лоскутов коричневой шкуры,
заскорузлой кожи и древесной коры. Башка уродская, с глазами как у
совы, бездонными, черными и пустыми и пастью полной желтых клыков.
Тварюшка колотилась, норовя засадить когтями в живот. Паскудная
забава всех леших — выпустить человеку кишки, а потом смотреть что
из этого выйдет. Рух отвесил падле леща и тряхнул за шкирку что
было сил. Лешонок попался понятливый, успокоился и обвис, перебирая
задними лапами. По людским поверьям в лешаков превращаются умершие
некрещенные дети. У людей вообще вся нечисть из некрещенных
младенцев идет. От ограниченности ума и убогости фантазии то. Лешие
сами охотно плодятся, с лешачихами балуют, да вдобавок лешие до
человеческих баб дюже падкие. Заманят бабу в чащобу, вымотают и
оприходуют. Оно и понятно, лешачихи страшные — жуть, шишки на
ножках, да вдобавок воняют дохлыми кошками и землей.