– Кохтус где? – строго спросил Бучила.
Лешачонок взвыл дурнем,
задергался, видать подумал тут ему и конец.
– По-человечьи не разумеешь,
паскуденыш? – окончательно расстроился
Рух.
– Пошто над дитем
измываешься? – сухой голос за спиной прозвучал треском
сломанных веток.
Рух разжал руку, лешонок
шмякнулся на задницу и поскуливая уполз в густые кусты. Бучила
медленно обернулся. У края тропы стояла коренастая, кривоногая
тварь, обликом весьма похожая на трухлявый пенек. Из бесформенной
головы пробились зеленые ветки, огромные белесые глаза навыкате,
терялись в бороде из тонких как нитки корней, тело, заплывшее
грубой и жесткой корой, бугрилось узлами, наростами и въевшимся в
плоть и кожу грибом. Леший был настолько древним, что постепенно
обращался в дерево. На кривой шее ожерелье из камешков, косточек,
птичьих и звериных черепов. В когтистой лапе сучковатый посох с
навершием из высушенной человеческой головы. Одеждою не обременен.
Оно и правильно, в этот мир мы приходим нагими, нагими и должны
помереть.
– Здорово,
Кохтус, – поприветствовал Рух.
– Здорово,
Заступа, – пасть лешего напоминала узкий, длинный
разрез, в котором вкривь и вкось торчали гнилые
клыки. – С чем пожаловал?
– Соскушнился, проведать
зашел.
– Ежели проведывать заходят, то дитев
хозяйских не бьют, – Кохтус любовно похлопал подползшего
ребеночка по уродливой голове.
– Ты долгонько не шел, а я ждать не
люблю.
– Невтерпежный
какой, – хмыкнул лешак. – Занятой я. Думаешь делов у Кохтуса нет?
Весь лесишко на мне.
– У медведицы, тобой и огуляной, приплод
принимал?
Леший утробно заухал,
изображая смех.
– Слыхал у Птичьего броду с воздягой
схлестнулся?
– Мог бы и
упредить, – посетовал Рух. Старый пен, все про все
в лесу знает. И о воздяге ведь знал.
– Мог бы, да не
схотел, – леший подсеменил ближе, увлекая за
собой покрывало тухлого смрада. – Ты, в прошлом годе, мне подсказал, что
людишки Сонное урочище огню решили предать?
– Не успел, – признался Бучила.
– Вот и я не
успел, – смежил гляделки
лешак. – А у меня там два выводка сгорели
живьем. Вона, поглянь. – Кохтус повернулся вполоборота. Левая
рука висела плетью — обожженная, черная, мертвая. Подмышкой пламя
прожгло неряшливую дыру, внутри хлюпала мерзкая зеленоватая
слизь.
– А я говорил, уходите поглубже в лес. Ты
не послушал.