— Да, конечно, как скажешь… — сказал
ей в ответ Григорий, про себя улыбаясь.
И быстро, пока не заметили, пробежал
глазами внимательнее найденные листы. Между кляксами там… Тут
Катька заметила, что Григорий читает листы. Топнула неслышно ногой,
пошла ругаться:
«Отдай! Мужик! Хам! Сковородкой бы
тебя, да с маху, чтоб от пустой головы звон стоял колокольный»…
Призрак Катьки и впрямь пытался
схватиться за сковородку, а уж ругалась она так, что Григорий
невольно заслушался. Не забывая, впрочем, внимательно просматривать
найденные листы. Первый покрыт кляксами и завитушками почти
полностью, зато второй и третий только наполовину. А другая
половина зато:
«И брошена я тут, одна-одинёшенька,
как в книге у староверов — скитальцем в земле чужой».
«Засим пишу мало, да слёз лью
много».
— Ой… да уж, написала.
«Отдай, это личное… И вообще — руки
прочь, медведь ты болотный, мокшанский, лапы грязные свои не тяни с
перепонками…»
— Не бывает таких медведей. И почему
мокшанский, я ж по русской чети?
«Всё одно… Отдай», — протянула она,
внезапно — тонко и жалобно шмыгнув носом.
— Ну, Катька, пожалуйста. Тебе уже
всё равно, а мне эта, как бишь её… — напряг память, скосился на том
«Оськи Златогоренко», по счастью открывшийся прямо на нужном слове.
— Улика, вот. Может, я на улику комара этого зловредного поймаю,
как щуку на мотыля? Набело-то переписанные листы — где? И кому
писала?
Катька вздохнула — видно было, как
задрожала, пошла бликами её прозрачная, тонкая из дыма и тоски
сложенная фигурка:
«Белые варианты — их один человек
обещал передать. А писала маме»…
Вот тут уж и вправду ой… От дыма
защипало в глазах, и Григорию на миг захотелось самого себя по
башке треснуть.
— Извини… — сказал он, наконец, —
Мама — то где живёт?
— На Славянском. То есть — теперь
это… Неважно… В Трехзамковом городе она живёт. Домик под
сиренью…
Дом с сиренью, значит… В
Трехзамковом городе, на той стороне, в самой серёдочке «земли
войны», дар-аль-харба. И дар-аль-куфра, «Земли неверия» заодно.
Столица еретиков, где демон на чернокнижнике сидит и бесопоклонника
на шабаш погоняет. Оказывается, там цветёт сирень. И кто тут ловкий
такой, что письмо туда через войну передать с оказией обещался?
— И кто? — спросил в самом деле
Григорий, уже не в мыслях, а вслух.
Катька обиженно надула
полупрозрачные, призрачные губы, отвернулась, сложив тонкие руки.
Опустила голову — совсем как воробушек под дождём, печальный,
мокрый и грустный. Буркнула: