Сегодня почему-то особенно…
На улице в лицо ударил холодный
ветер, налетел с реки, рванул волосы, закрутил тучи над головой.
Качали ветвями грустные осенние липы, с тракта, мешаясь с голосами
и шелестом листьев — летели глухие удары сапог. И тоскливая,
протяжная песня:
— Расскажи мне, чисто поле, где мой
дом…
— На бесопоклонников и еретиков
воинству божьему и пресветлой Ай-Кайзерин — одоления, — прокричал
глашатай на башне, чётко, хоть часы по нему сверяй.
Уже год, как… Со стрелецких слобод
шли новики маршем, куда-то на запад и юг. Жилецкую слободу пока
указом не трогали, Григорий просился лично — тоже не отпускали.
Стрельцов и посады дёргали четями, попеременно, а вот бояре с
холопами уехали почти сразу и все.
— Хай ираме Ай-Кайзерин! Ино Джихад!
— с дороги, эхом, гулкий, раскатистый крик.
Стая воронов на это взлетела с
кустов, закричала, захлопала крыльями.
С усилием Григорий перевёл глаза,
огляделся. Золото листьев, золото куполов и креста на невысокой
церковной колокольне — Григорий долго крестился на них, собирая в
голове тяжёлые, угрюмые мысли. Обернулся, огляделся вокруг. Широкая
улица, крепкие заборы и деревянные, ладные дома слободы.
Деревянные, богатые, ладные, крылечки, галереи и окна в резных
наличниках, коньки крыш и трубы — в ярких, из меди чеканенных
петухах. Слобода плотогонов, на отшибе, маленькая, но крепкая
слобода. За домами зелёные кусты, и плакучие ивы с тонкими ветвями.
Спуск к реке, там плескались чёрные воды реки Сары. По ту сторону,
напротив, прямо на берегу красная кирпичная стена. И прямо над нею
— пряничная, голубая, украшенная звёздами луковица главной башни
Царев-Кременьгардского университета. Ещё дальше — громовая башня,
её чёрный, кованный шпиль тонул в облаках. Красивые места. Если бы
не…
— Эй, служивый, как с гробом-то
решать будем…
Это гробовщик сзади, высунулся из
подпола, окликнул его.
— Как положено, — огрызнулся на него
Григорий, снова стряхнул дрожь с рук.
И махнул своим — ставить рогатки
поперёк главной и единственной в слободе улицы. В два ряда, а между
рядами вынесли и положили на козлы тело. Григорий набрал воздуха в
лёгкие, привычно и громко, на всю слободу рявкнул:
— Эй, люд православный да
правоверный, не проходим, кому есть чего сказать по государевому
делу и земскому — говорим внятно, окромя Бога единого и пресветлой
Ай-Кайзерин никого не боимся. Да заносим по обычаю на упокой души
рабы божьей… — выразительно тряхнул предусмотренной обычаем
«богоугодной» кружкой. Потом прервался, спросил, обернувшись,
обратно, в двери сьезжей избы: — Кстати, как имя её?