Может, и врали, но сейчас не
признаются ведь всё равно. А то люди услышат, прознают, что ночная
стража ночь проспала — не поленятся, всё пропавшее за год в слободе
на них, в убыток, запишут. До последней тряпки, сдутой ветром с
забора. Один — высокий и длиннорукий, в мохнатой шапке, сдвинутой
гоголем на звтылок, с широким лицом, бритыми усами и бородой
светлой, подстриженной и торчащей торчком решился. Наклонился через
рогатку, спросил, оценивающе щурясь на Григория светлыми, большими
глазами:
— Чего, служивый, много убытку на
нас наврали?
Григорий в ответ лишь пожал плечами.
Проговорил, медленно:
— Да вроде, немного… Неразговорчивый
у вас народ,
Сам пробежал взглядом по человеку
ещё раз. Кафтан ладный, сукно хорошее, с вышивкой, за сапогом ножик
щёгольский, камень-яхонт на рукояти горит. Борода вьётся,
подстриженная, лицо прямое, широкое, но красивое… Черти горох не
молотили и ладно, на чёрта мужчине лицо. А вот глаза вроде светлые,
ясные, а вглубь посмотреть — не поймёшь, как в болоте вязко и
муторно.
«Что, Катька, нравился при жизни,
наверное?» — ни с того ни с сего подумал Григорий.
Услышал — сразу между ушей, под
черепом — чёткий, брезгливо-рассерженный фырк. Отметил его про
себя, оглядел человека внимательнее. А тот выпрямился, сверкнул
зубами, проговорил, улыбаясь, будто считая дело решённым:
— Вот и славно… Чего людей томить
попусту, убирай свой забор. Баба-то… — проговорил тот.
Наклонился, толкнул ладонью кривую
деревяшку рогатки. Потянулся в карман, потом в кружку — кинул, да
щедро, две монеты свернули тусклым, вытертым серебром. Алтын, не
меньше, будет покойнице теперь гроб с кистям и доской новой. Надо
оно ей теперь? Григорий привычно нахмурился и решил, что по крайней
мере ему оно — надо. А светлый потянулся, ловко, одним неуловимым
движением толкнул серебрушку Григорию уже прямо в ладонь.
Проговорил, сверкнув на миг светлыми, водянистыми глазами.
— Убирай, не томи. Убытка нету, а
баба та всё едино, была ничейная…
Григорий встряхнулся от греха
подальше — убрал за спину начавшие сжиматься кулаки. Посмотрел
светлому в глаза, тяжело и внимательно. Ничего толкового не
разглядел, проговорил, оттолкнув ногой рогатку обратно:
— Все мы чьи-то. Во-первых — Божьи,
во-вторых — пресветлой Ай-Кайзерин. А ты, мил-человек, не блажи,
говори, кто такой, откуда идёшь, что можешь сказать по делу царёву
и земскому?