Он
продолжал говорить о величии государя и о его долге перед
августейшими кузеном, о блистательной будущности, которая ждет его
на службе Генриха, и о необходимости смирения, и чем больше он
говорил, тем больше Жоржу-Мишелю казалось, будто он выслушивает
пересказ очередного рыцарского романа из тех, что так нравились
батюшке Генриха.
Амио
вещал, а Жорж-Мишель чутко прислушивался к тому, что происходит во
дворе его резиденции, а еще напряженно размышлял, что бывший
наставник опоздал на добрый десяток лет. Десять лет назад он,
наверное, с восторгом внимал бы рассуждениям епископа и вполне мог
бы принять кузена за благого короля. И разве тогда он не служил
Генриху со всей пылкостью молодости? Вот только чем он заплатил за
эту верность?
Польской
тюрьмой.
И на
свободу он вышел вовсе не из-за вмешательства Генриха, а благодаря
требованиям русского кесаря Иоганна Жестокосердного. А потом
отправился воевать во имя Генриха, получать раны во имя Генриха, да
еще и основательно тратиться все во имя него же. И для
чего?!
Только для
того чтобы получить обвинение в убийстве дю Гаста и бессудный
приговор заколоть, а потом повесить его на воротах Лувра. Семь лет
назад был фальшивый кинжал. В этот раз — фальшивая печатка. О да,
королевский совет разобрался с обвинением, но что будет в следующий
раз? И ведь будет, непременно будет! Генрих слишком привык
подозревать. И теперь, когда Франсуа далеко, он станет подозревать
тех, кто близко.
«Нет, мой
недобрый Амио, — мысленно спорил с наставником Жорж-Мишель. —
Генрих не благой король, хотя я понимаю, к чему ты ведешь свои
речи. Хочешь гордиться учениками, разве не так? А гордиться нами
особенно нечем, разве что Наваррой, но им ты гордиться не желаешь —
его королевство слишком мало и незначительно, и никак не может
удовлетворить твое самолюбие. Я счастливее, наставник. Мои ученики
достойны гордости — и Александр, и Этьен. А еще есть Ален.
Возможно, он и далек от идеала, но он смог совершить то, что дается
не каждому зрелому мужу, и разрушить бастион неправого суда,
который возвел твой любимец. Да-да, наставник, это сделал
он, а не ты. Ты говоришь мне о долге, но где был
ты, когда Генрих творил неправый суд? И тогда и сейчас?
Впрочем, о чем я? У тебя же переводы — они важнее людей и даже
твоих мечтаний о благом короле. Да и Генрих не благой король, и не
спасение для Франции. Если бы ты говорил мне сейчас о правосудии, о
главенстве закона, которому подчиняется даже король — я был бы
твой. Но ты предпочитаешь говорить о безграничной власти государя…
Нет, мой недобрый Амио — без меня…»