Он помолчал, но не потому, что собирался с мыслями. Бауэр отлично знал, что ему говорить дальше, и эту паузу он делал только ради Козлова: пусть хорошенько осмыслит сказанное.
– Все это будет, – медленно, почти по слогам произнес обер-лейтенант, и тоном, и жестами подчеркивая важность сказанного. – Будет, если, конечно, вы согласитесь. А не согласитесь, – он опять помолчал, – мы вынуждены будем – повторяю: вынуждены – отвезти вас обратно. В лагере вас, наверное, поместят в камеру, в которой вы уже провели одну ночь. За все дальнейшее ручаться не могу… Я не жду от вас немедленного ответа. Посоветуйтесь с женой, сегодня я разрешу вам встретиться, все взвесьте, а завтра позову. Ясно?
– Да, вполне.
– Ну а теперь идите. Я распоряжусь, чтобы вас пропустили к жене. Можете остаться там до завтра.
Галю держали в такой же пятистенной избе под зоркой охраной солдат, вселившихся в переднюю комнату. Когда Александр Иванович открыл дверь, она лежала на неразобранной постели, уткнувшись лицом в подушку. Она была в своей обычной армейской форме – защитного цвета гимнастерке, подпоясанной широким кожаным ремнем, и такого же цвета юбке, едва прикрывавшей согнутые ноги. На подоконнике рядом с цветочным горшком стоял котелок с нетронутым завтраком.
Услышав шаги, Галя оторвала от подушки мокрое лицо и испуганно вскочила. Опухшие, заплаканные глаза ее сначала смотрели на вошедшего как-то невидяще. Она словно не узнавала и даже не пыталась узнать Александра Ивановича. А он широко раскинул руки, ожидая, что Галя бросится в его объятия, – ведь со вчерашнего дня они не виделись! Они еще не успели сказать друг другу главного, не обсудили свое положение, не решили, как им быть дальше. Они еще ни о чем не договорились.
Он так и шел к ней с распростертыми руками, а она с полным безразличием смотрела на него. Но когда он тихо, почти шепотом назвал ее имя, Галя снова уткнулась лицом в подушку, и ее плечи, по-девичьи узкие, плотно обтянутые гимнастеркой, задрожали мелко и часто.
– Галочка, ну зачем так, зачем? – заговорил Александр Иванович, склоняясь над нею и целуя ее в мокрую соленую щеку. – Мне ведь тоже нелегко, тоже…
Он не знал, что еще сказать ей, чем успокоить, а она по-прежнему молчала и, пожалуй, не слышала и не слушала его. Только вволю наплакавшись, притихла и долго лежала в прежней позе, не поднимая лица.