Попав за Атлантику, под впечатлением неожиданного открытия, я
поначалу как–то упустил ещё один важный момент – само открытие. Не
придал значения, не подумал. А подумать стоило. Впервые мне для
перехода не понадобился общественный транспорт и привязка к
названиям остановок. Новый метод оказался, что называется,
своевременным – в родной стране как раз настали тяжёлые времена.
Улицы и станции переименовывались, в транспорте перестали объявлять
остановки, да и сам муниципальный транспорт ветшал и заменялся
повсюду частником. Людей эти мелочи трогали мало, у них проблем и
без того хватало, но мне именно мелочи представлялись катастрофой.
Так что неожиданное открытие явилось спасением, и я принялся
экспериментировать.
Это открыло передо мной весь мир. Я играл шариком, словно
чаплинский диктатор. Я упивался властью над пространством,
насмехался над расстоянием.
Я был Эриком Рыжим, Колумбом, Дрейком и Магелланом. Моим солёным
ветром стали сквозняки подземных тоннелей, запахом моря – дух
шпальной пропитки, криками чаек – скрежет железных колёс.
Я побывал в Тадж–Махале, топтал Великую Стену, трогал пирамиды
Египта, руины инкских городов, всё то, что раньше мог видеть лишь
на картинках. Я загорал на пресловутых Канарах, между управляющим
банка справа, и членом правительства слева. Мы вместе пили пиво и
болтали о политике. Они считали меня удачливым хакером, ведь я
намекнул им, что работаю по компьютерной части.
Мало–помалу, привычная, то есть изображённая на географических
картах, картина мира стала казаться противоестественной и
абсурдной. Там где города разделяли океаны, мне порой хватало
единственного усилия, а в соседний район приходилось добираться
обычным способом. Из Сиднея в Новосибирск я переходил за мгновение,
зато из того же Сиднея в Канберру путь получался неблизким, и проще
было воспользоваться автобусом.
Границы рухнули, исчезли, стёрлись. Государства потеряли
значение. Мешало, пожалуй, только разнообразие языков и диалектов,
освоить которое я даже не помышлял. Но политические образования
смешили своей нелепостью.
Неверно полагать, будто другая сторона жизни осталась неведома
мне. Я воочию увидел тех рахитных детишек, которыми нас пугали в
"Международной панораме", женщин с обвислыми, как уши спаниеля,
грудями. Но реальность оказалась куда страшней картинки. Телевизор
не передавал ни вонь нищеты, ни вкус тухлой воды, ни низкий гул
мириадов насекомых, ни масштабов человеческой катастрофы.