Но шила в мешке не утаишь, как
говорится. Моя подросшая выносливость и, видимо, что-то во взгляде
поменялось — это не осталось незамеченным. Особенно бесило это
Митьку. Он привык тут быть первым парнем на деревне (после
мастеров, конечно), типа негласного «деда», командовать мелкими,
лучший кусок хлеба отбирать, на самую грязную работу посылать. А
тут я, вчерашний замухрышка, уже не прогибался под его вопли так
рабски, как раньше, да и смотрел иногда прямо, без того дикого
страха в глазах. Видно, это его и коробило.
Дело было под вечер, уже после
смены. Мы все толкались во дворе завода, ждали ужина — этой вечной
баланды из какой-то мути да куска хлеба. Я отошел в сторонку,
прислонился к холодной стене, пытался хотя бы пару минут перевести
дух. Тут-то меня и накрыл Митька со своей шоблой — еще два таких же
баклана, Гришка и Федька, которые вечно вокруг него терлись.
— Ишь ты, Петруха-барин,
прохлаждаются! — заявил Митька со своей обычной издевкой, подходя в
упор. Несло от него потом и сивухой — видать, уже успел где-то
горло промочить после работы. — А ну, дай-ка сюда свой пай хлеба,
нам с ребятами подкрепиться надоть. А ты обойдешься, худой, тебе
много жрать вредно.
Он протянул свою лапу к моей краюхе,
которую я за пазухой держал. Раньше бы я отдал молча, еще и
съежился бы весь, как побитая собака. Но сегодня внутри щелкнуло.
То ли усталость достала, то ли злость на эту вечную
несправедливость, то ли та мизерная сила, которую я накопил за эти
недели ночных бдений, сама наружу полезла.
— Отвали, Митька, — сказал я, отводя
его руку. — Свое жри.
Митька аж опешил на секунду от такой
наглости. Гришка с Федькой тоже удивленно переглянулись.
— Ты чего, окаянный? Вздумал
перечить? — зарычал Митька. — Совсем с глузду съехал, щенок? А ну,
отдай, по-хорошему!
Он снова на меня полез, теперь уже
явно не за хлебом, а с явным намерением «проучить». Я отступил на
шаг. Толпа пацанов вокруг нас тут же рассосалась, образуя круг —
ждали зрелища, привычного избиения. В глазах у многих было
злорадство, у кого-то — пофигизм, и только у единиц — что-то вроде
сочувствия. Помощи ждать было неоткуда, это ясно.
— Не тронь меня, — повторил я,
вставая в подобие защитной стойки, которую ночами отрабатывал.
Получалось коряво, честно говоря.
— Ах ты ж!.. Да я тебя!.. — Митька с
ревом кинулся на меня, замахиваясь кулачищем. Он был выше, тяжелее,
руки длиннее. Обычная драка — и мне хана. Но я и не собирался
драться «по-ихнему».