Крыша едет, что ли? Где я? Кто я
теперь?! Что за хрень происходит?! Мысли в скачут, как блохи,
путаются, одна за другую цепляются. Неужели это и есть ад?
Серьезно? За грехи? Да какие у меня грехи-то особенные — пахал всю
жизнь как проклятый, семью вот только не сохранил, вот и всё.
Как-то не тянет это на вечные муки в огненной кузнице. Херня
какая-то.
— Петруха! Оглох, окаянный?! А ну,
тащи клещи! Живо, чтоб тебя!
Грубый, простуженный (или
прокуренный, не поймешь) голос рявкнул прямо над ухом — я аж
дернулся. Повернул голову. Надо мной нависает здоровенный амбал в
кожаном фартуке поверх грязной рубахи. Рожа красная, потная, борода
всклокочена, как веник, глазенки маленькие, злые. В кулаке держит
тяжеленный молот, видно, только что им махал.
Петруха? Это он мне, что ли? Значит,
меня теперь Петрухой кличут?
— Чего уставился, остолоп? Клещи,
говорю! Те, что поболе! Не видишь, заготовка стынет! Ишь, разлегся
тут, барин… Работать!
И чтоб дошло наверняка, мужик этот
ощутимо так пихнул меня носком своего стоптанного сапога под ребра
— как раз туда, где и так садняще болело. Я аж крякнул. Этот тычок,
рявканье это злое, вся эта дикая, первобытная обстановка вокруг —
всё было настолько настоящим, что последние сомнения отпали к
чертовой матери.
Я не брежу, не в коме валяюсь. Я —
здесь. В этом грязном, вонючем пекле. И я — какой-то Петруха, пацан
на побегушках, которого можно пинать запросто. А этот мужик,
видать, мастер. Кузьмич? Кажется, да. Имя всплыло в памяти мутной
картинкой из каких-то чужих воспоминаний.
Надо подниматься. Надо тащить эти
проклятые клещи, пока этот Кузьмич реально не огрел меня молотом по
дурной башке. Выбора, похоже, у меня тут нет. От слова
«совсем».
Кое-как встал на ноги, аж шатает от
слабости, голова кругом идет. Всё тело ломит, каждая мышца ноет —
то ли от этой непривычной работы, то ли, скорее всего, от побоев.
Похоже, для бедолаги Петрухи это было дело обычное. Увидел взглядом
здоровенные ковочные клещи, валялись у стены в куче какого-то
железного хлама. Тяжеленные, заразы, на вид — не поднимешь.
Собрал всю волю в кулак,
поднатужился, кое-как ухватил их, неудобные до жути. Еле допёр до
горна, где Кузьмич уже выхватил щипцами помельче раскаленную добела
железяку и швырнул на наковальню.
— Шевелись, не спи! Держи! —
скомандовал он.