Попытался я подхватить эту хреновину
большими клещами, чтобы мастер мог молотом орудовать. Руки ходуном
ходят, железо раскаленное жаром пышет прямо в морду, клещи в руках
не держатся, как живые. Кое-как неуклюже зажал болванку, стараюсь
ее ровно удержать. Кузьмич тут же начал лупить по ней молотом со
всей дури. Молот взлетал и падал, искры снопами летят, железяка под
ударами плющится, тянется, форму меняет. Отдача от ударов шла через
клещи прямо в руки, отдавала болью в плечах, в спине. Я сам еле на
ногах держусь, пот ручьем, глаза заливает, рубаха к телу прилипла
намертво.
Работа кипела без передыху. Одна
заготовка за другой. Клепали мы какие-то железки, похоже, заготовки
для замков или скоб. Технология — просто каменный век, проще не
придумаешь. Никаких тебе пневмомолотов, индукционных печей, точных
приборов. Всё на глаз, на дурную силу да на опыт мастера. Горн
раздували вручную, здоровенными мехами — два других
пацана-подмастерья их качали, такие же доходяги заморенные, как и
я, только чутка постарше да покрепче с виду. Греется всё
неравномерно, температура скачет. Качество ковки, как по мне,
инженеру, — просто ужас. Сплошной брак: пережоги, напряжения
внутренние, структура кривая — всё это и без приборов видно. Но
тут, видать, всем пофиг, это норма. Главное — количество, план
гнать, который к вечеру выдать надо.
Когда заготовки кончились, Кузьмич
рявкнул:
— Петруха! Айда, уголь таскать!
Живо!
Опять работа — врагу не пожелаешь.
Таскать тяжеленные корзины с углем от кучи во дворе к горну. Спина
просто отваливается, ноги подгибаются. Каждый шаг — с трудом. Пару
раз чуть не навернулся, уголь чуть не рассыпал. За это тут же
прилетало — то кто-то из мастеров зло пихнет мимоходом, то
подмастерья постарше подзатыльник влепят. Похоже, им отдельный кайф
— пнуть того, кто слабее.
В памяти опять всплывают обрывки
чужих воспоминаний, этого Петрухи. Короткие, мутные картинки. Вот
он мелкий совсем, плачет над умершей матерью. Вот какой-то мужик,
родня, видать, отдает его на завод «в люди». Вот угол холодный в
общей казарме для пацанов, вечно жрать охота, кусок черствого хлеба
— уже счастье. И липкий страх такой, всепроникающий страх перед
мастерами, перед старшими пацанами, перед всем этим жестоким,
непонятным миром. По ходу, Петруха был сиротой, забитым, пугливым
пацаненком, которого никто не жалел и на котором все зло срывали. И
теперь его страхи и его боль — мои. Только сверху навалился еще и
я, Алексей Волков, инженер из 21-го века, который застрял в этом
дохлом, замученном теле, в этой дикой эпохе, и должен таскать уголь
под вопли пьяного бородатого мужлана.