Несколько солдат задержалось с нами.
Я воспользовался этим, чтобы подробнее расспросить — куда попал и
как зовут местное каторжанское начальство.
Оказалось, нашего конвойного офицера
звали капитан Рукавишников. Солдат Сидорчук охотно рассказал, что
офицер он боевой, отличился под Севастополем, имел ордена, но по
ранению был отправлен служить в конвойную службу.
— Как же его с орденами так сильно
понизили? — удивился было я, но Петр не согласился.
— Ты што, милой? Охфицеры тут доброе
жалование получают! Служба, конечно, тяжелая, но и доходная очень:
им и кормовые, и с арестантского содержания вашего кое-чего небось
перепадает… Почитай, раза в три больше получают конвойные-то, чем в
обычном линейном батальоне!
— А ваш брат чего имеет? — продолжил
я расспрашивать, пользуясь минутной словоохотливостью
конвойного.
— Не, у нас одна служба. Только и
знай, что с вами, варнаками, шарахаться туда-сюда. Ну, мы-то дальше
Нижнего не пойдем, сдадим вас там в острог, да и марш-марш обратно.
А вас дальше Нижегородский линейный батальон поведет. Только
капитан пойдет с вами до самого Нерчинска! Хотя, бывает, и
нас гоняют, когда больше некому.
— Слушай, а кто это был, что с
капитаном разговаривал? Не пойму, одет как арестант, а с ним на
вы….
— Дворянин это осужденный, — пояснил
Сидорчук. — Им поблажка есть: дозволяется в санях кататься, не
своим ходом до Сибири чапать, да и другие послабления есть
Меня это, конечно, удивило. Не знал,
что дворяне тоже ссылаются в Сибирь с простым народом. Нет, про
декабристов я, конечно, слышал, но думал, что это была разовая
акция, а тут, оказывается, это обычное дело.
— И за что его?
— Да кто знает? Он с нашим братом не
откровенничает! — отмахнулся солдат.
Ночью сидя на нарах, когда суета
улеглась, я остался один наедине со своими мыслями. Попытался
уложить в голове, что нынче у меня новая жизнь, и я оказался в
прошлом. И никакой надежды на возвращение нет, а мне вспомнились
последние мгновения моей жизни. Так-то весьма интересно могло
сложиться, если бы я попал в какого-нибудь дворянина и имел
деревеньки крепостных.
«Мне бы водки речушку да баб
деревеньку. Я бы пил потихоньку и любил помаленьку» — вспомнился
мне стих Есенина, а на губах заиграл улыбка.
С утра, пока еще нас не подняли,
Глашку вытолкали на улицу, прежде чем заявился унтер.