Когда нас наконец-то развели по
камерам, оказалось, что места в них хватает лишь для того, чтобы
стоять. Двое солдат буквально утрамбовали нас, как в автобусе, и
оставили. Действительно, здесь почти всем нам пришлось спать стоя,
как лошадям. Ноги затекали мгновенно, а спать стоя было то еще
мучение.
Увы, не оправдались и надежды на
тепло. Каменные стены острога буквально источали ледяной зимний
холод. В довершение всего, в остроге нам принялись брить полголовы,
как положено арестантам.
В одно утро загремели засовы, и в
камеру вошли капитан Рукавишников, еще два каких-то чина и тюремный
доктор. Мы все, как положено, сдернули шапки.
— Отчего же они у вас не стрижены? —
удивился один из местных офицеров.
— Да вот, в Москве в Бутырском замке
не стали их брить! — пожаловался Рукавишников. — Такой уж попался
там доктор — страшный либерал, отказал наотрез! Заявил, что по
правилам на зимних этапах стричь их нельзя. Мол, головы у варнаков
мерзнут! Я говорю, а зачем же им тогда шапки? Нет, ни в какую! Так
и не стали их брить, а у меня под Гороховцом один так и сбежал… —
Тут он покосился на меня — насилу отыскали и обратно водворили!
— Ну, хоть посекли для острастки? —
добродушно спросил один из нижегородцев.
— Да посечь-то милое дело, но ведь не
всегда же их поймаешь! Они и неклейменые нынче почти все, и чего?
Он скинул бубновый халат, и все, почитай, честный поселянин! А так,
ежели полголовы обрито, всем и каждому сразу понятно, что за птица.
Любой, кто посмелее только, сразу же его на съезжую и
поволочет!
— Ну, дело ваше. Желаете побрить — мы
сделаем! — отозвался врач.
Постриг арестантов устроили в
коридоре. Явились два местных сидельца, один с овечьими ножницами,
другой с довольно-таки тупой бритвой, сделанной из осколка косы, и
принялись без мыла драть наши головы. Как освободились арестантские
лбы, я и заприметил у Фомича выжженную букву «О». Почти
стершуюся.
— А «В» и «Р» у меня на щеках. Под
бородой-то и не видно! Вот «О» на лбу, эт да — пришлось выводить, —
рассказал он. — Мне тогда наколку порохом сделали, так я, как сбег,
чтобы вывести, значит, энтот порох раскаленной иглой поджигал.
Больно было — страсть! Но ничего, почти не видно под патлами-то
было.
Увы, Рукавишников распорядился
обновить ему татуировку, и вскоре буква «О» красовалась на лбу
старого арестанта новыми красками, синяя на сизом фоне отекшей от
клейма кожи.