Жертвовали, кто чем мог: кто-то нес в руках пару калачей, кто-то
прятал в кармане медный грош. Купцы пригоняли целые возы с хлебом и
одеждой, распрягали лошадей и сами раздавали милостыню. В их глазах
— сострадание, страх, а у некоторых даже слезы.
Люди пробирались через ряды солдат, всовывали нам в руки еду,
деньги. Я успел схватить аппетитно пахнущий крендель, но солдат тут
же больно ударил меня прикладом по плечу, выбивая из рук. Кто-то из
арестантов выхватил у меня этот крендель и тут же спрятал за пазуху
— здесь каждый был сам за себя. Рядом кто-то бубнил молитву, другой
громко проклинал свою судьбу.
Толстая купчиха в необъятной пестрой юбке и душегрейке на меху,
плача, сунула мне калач и булку.
— Вот, бедненький, поснедай да помолися за Домну Матвеевну,
благодетельницу твою! — плачущим голосом прокричала она.
— Кланяйся, дурак! Благодари! — грозно прошипел мне на ухо
опытный в таких делах Фомич.
— Всенепременно! Весь вот прям на молитву изойду! — серьезным
тоном пообещал я купчихе, и та, довольная, принялась одарять других
арестантов, то и дело оборачиваясь к лежащему перед ней на санках
объемистому мешку с булками и прочей выпечкой.
— Смотри, староверы! — вдруг вполголоса молвил Фомич и заголосил
пуще прежнего: —Подайте ради Христа! Пожалейте злую долю мою,
снизойдите к несчастному собрату! За веру свою гонения переношу
безвинно!
Старовер, крепкий, приземистый старик с окладистой, как у Карла
Маркса, бородой, в поддевке и картузе, степенно крестясь двумя
перстами, подавал арестантам пятаки и гривенники. Арестанты, увидев
деньги, буквально подняли вой, пытаясь привлечь внимание
старика.
Все это продолжалось, пока из ворот тюремного острога выводили
заключенных и формировали из них общую колонну.
Вдоль улицы неслись удары цепей, металлический звон заполнял
улицы, заглушая даже крики. Нас гнали, будто стадо, не давая
остановиться ни на миг. Как прежде, впереди шли мы, каторжные, за
нами брели ссыльные, затем женщины с детьми, чьи лица казались
исполненными той же безысходной тоски, что и наши; в конце тянулся
санный обоз.
На мою долю достались два калача, сайка и десять копеек денег. Я
было потянул булку в рот, но Фомич тотчас пресек мои
поползновения:
— А ну брось, дурак! Ты продай его лучше!
— Кому? — не понял я.
— Щас, обожди; вот набегут торгаши, им и отдашь!