К вечеру мы добрались до очередного этапного острога — грязного,
пропахшего сыростью и отчаянием места, ничем не лучше предыдущих.
Усталость после долгого перехода под пристальным и злым надзором
конвоя смешивалась с глухой тревогой. Никто не знал, чего ждать от
Рукавишникова.
В бараке было тише обычного. Даже самые горластые приумолкли.
Арестанты разбирали места на нарах, жевали скудный ужин — все ту же
размазню — и старались не встречаться взглядами с солдатами,
которые сегодня заглядывали в барак чаще обычного, словно выискивая
что-то или кого-то. Сенька с Гришкой сидели в углу, злобно
перешептываясь, но открыто задираться не лезли — видимо, тоже
чувствовали общую опасность и не хотели лишний раз попадаться на
глаза начальству.
Дождавшись, когда основная масса каторжан займется едой, я
подошел к Фомичу, который устроился на нарах подальше от входа.
Софрон сидел рядом, молча ковыряя ложкой в миске.
— Ну что, Фомич, как думаешь, пронесет? — тихо спросил я,
присаживаясь рядом.
Фомич перестал жевать, посмотрел на меня своими хитрыми
глазами.
— Пронесет — не пронесет… кто ж его знат, соколик. Охфицер
нонича, как собака, зол. Видал, как он на тебя зыркал? Ты ему кость
в горле с Уставом энтим.
— Что делать-то будем? Ждать? — задумчиво произнес я.
— А что нам остается? — вмешался Софрон, до этого молчавший.
Голос у него был ровный, но тяжелый. — Шумнули утром — и будет
пока. Надо переждать. Рукавишников пар выпустит, накажет кого для
острастки да поостынет. Главное — под горячую руку не лезть.
Особенно тебе. — Он кивнул в мою сторону.
Фомич согласно крякнул:
— Софрон дело говорит. Схоронись пока. Не высовывайся. Обчество
пошумело, показало, что не совсем скоты бессловесные. Может, чего и
добьемся помаленьку, если с умом подойти. А щас — тише воды ниже
травы. Про Устав пока забудь. Время придет — напомним.
— А если он решит всех наказать? Или пайки урежет? — не унимался
я. Мысль о том, что моя затея приведет к ухудшению положения для
всех, не давала покоя.
— А вот тогда и будем думать, — пожал плечами Фомич. — Может,
тогда и обчество снова голос подаст. А пока сиди тихо. Ты свое дело
сделал — показал нам, где правда писана. Теперь наша забота — как
этой правдой воспользоваться, да чтоб без большой крови.
Я помолчал, глядя на свои руки. Свободные от железа. Фомич прав,
Софрон прав. Сейчас лезть на рожон — чистое самоубийство.
Рукавишников ищет повод, и я — идеальная мишень.