Но радость была недолгой. Сибирская
весна показала свой капризный нрав. Начались холодные дожди,
затяжные, пронизывающие до костей. Особенно скверно получалось,
когда ледяной дождь к вечеру сменялся мокрым снегом. Мы в наших
суконных арестантских робах в таких случаях буквально маялись от
холода, они промокали насквозь за час. Остановиться и высушить
одежду у костра нам, естественно, не позволялось. Так и приходилось
брести дальше, а потом спать в мокром, нестерпимо воняющем прелой
овчиной и моченой шерстью казенном обмундировании. Несколько
человек на этапе схватило «лихоманку» — кашляли так, что легкие
выворачивало, горели в жару. Одного бедолагу, совсем молодого
паренька, осужденного за конокрадство, так и не довезли до этапа —
тихо угас на телеге для больных. А на этапе Руковишников вместе с
комендантом этапа ругались, что придется составлять бумагу, и
сетовали, что доктора тут нет, на которого можно было бы спихнуть
это дело.
Дорога превратилась в сплошное месиво
из грязи и талого снега. Мы брели по колено в хлюпающей жиже,
проклиная все на свете. И тут случился конфуз с Софроном
Чурисенком. Он, гордо щеголявший своими новыми сапогами за целый
рубль, угодил одной ногой в особо глубокую яму с грязью. Рванулся
вперед, чтобы не упасть, и вылетел из ямы... но уже без сапога!
Новенький, еще почти не ношеный сапог остался там, в вязкой
трясине.
— Ой, батюшки! Сапог! Мой сапог! —
запричитал Софрон, пытаясь на одной ноге допрыгнуть обратно к яме.
Народ вокруг загоготал, несмотря на усталость. Картина была и
правда комичная: Чурисенок скачет на одной ноге, а из грязи
сиротливо торчит голенище его сокровища.
— Тащи его, дурень! — крикнул Фомич.
Софрон попытался ухватить сапог, но лишь глубже увяз сам. Конвоир
недовольно рявкнул, поторапливая. В итоге сапог так и остался в той
яме — вытащить его быстро не представлялось возможным, а ждать
никто не собирался. Даже я попытался, но чертов сапог лишь глубже
уходил в грязь, будто его засасывала трясина.
Остаток пути до следующего привала
Чурисенок ковылял босой на одну ногу, обмотав ее какой-то тряпицей,
с самым несчастным видом на свете, то и дело спотыкаясь и вызывая
новую волну смешков и сочувственных вздохов.
А как только дорога немного подсохла,
к маю месяцу нас одолела новая напасть — мошка. Вот это был сущий
ад, почище любой работы у домны! Мелкая, злющая, она лезла повсюду:
в глаза, в нос, в уши, в рот, забивалась под воротник, под штанины.
Тучи этой дряни вились над колонной, не давая ни секунды покоя. А
руки-то у большинства скованы! Попробуй отмахнись! Изгалялись мы
по-всякому: ломали ветки подлиннее, чтобы хоть как-то обмахивать
лицо, держа руки на уровне пояса.