Когда я дочитал письмо и отложил его в сторону, Агата уже
заметно опьянела. Щеки ее разрумянились, глаза блестели
лихорадочно, но уже не только от слез. Простыня сползла, обнажив
плечо и грудь. Она икнула и снова заплакала, но уже как-то
по-детски, жалобно.
— Бедный… папенька… За что ему все это…
— Люди рядом с ним убийством на меня умышляли. Сама знаешь и
даже участвовала. Небось не забыла Казань?
Я подошел, сел рядом на край кровати. Вытащил платок из камзола,
осторожно вытер ей слезы со щек.
— Тише, тише… Не плачь. Подумаем, что можно сделать.
— Правда? – она подняла на меня заплаканные, но полные надежды
глаза. – Вы поможете?
— Посмотрим, – уклончиво ответил я. – А где госпожа твоя,
Наталья Алексеевна? Спит уже поди?
— Да… давно ушла. Она добрая… но что она может?
Агата вдруг схватила мою руку, ту, что держала платок, и прижала
к своей груди. Сердце под моей ладонью билось часто-часто, как у
пойманной птички. Потом она прижалась губами к моей руке, целуя ее
– горячо, отчаянно.
— Умоляю… спасите его… Прошу вас милости великой… Я же обещала…
все, что угодно…
Девушка снова начала сползать с кровати, становясь на колени на
ковре. Простыня упала совсем, снова открывая ее всю, включая
аппетитную попку. Я не успел ничего сказать или сделать, как ее
руки уже ухватились за пояс моих портков, пытаясь расстегнуть
пряжку.
— Ну вот… Опять за свое… – выдохнул я, чувствуя, как кровь
приливает к лицу и ниже. Вино, ее нагота, ее отчаяние, моя
собственная усталость и одиночество… Все смешалось.
Я смотрел на ее склоненную голову, на растрепанные темные
волосы, на белую спину, на отчаянные движения ее рук…
А я что, железный?
***
Лето одна тысяча семьсот семьдесят четвёртого года выдалось в
Санкт-Петербурге жарким и даже душным. Однако двор не переехал в
Царское село, к тенистым аллеям и прохладным прудам, к соловьиным
трелям и журчащим фонтанам, как делал это каждый год.
Приличествующие объяснения этому, конечно, давались, но настоящей
причиной был страх. Страх перед внезапным появлением войск
самозванца. Его казачки и пособники мерещились повсюду, заставляя
метаться немногочисленную конницу. А теперь еще тревог добавили и
шведы, которые разорвали абоский мир, напали на приграничные
крепости. Императрица в такой обстановке сочла неразумным
отдаляться от столичного гарнизона и местного дворянского
ополчения.