Он тяжело вздохнул, выглянул в окно. Подозвал начальника охраны,
какого-то безусого прапорщика, спешно произведенного из
унтеров.
— Что за жестокость, милостивый государь? – голос Чернышева был
нарочито спокоен, но в нем слышались стальные нотки. – Вы
полагаете, битьем и руганью вы добьетесь порядка? После того, как
ваши люди плетками охаживают мещан и крестьян, те потом валом идут
в армию самозванца! Уж не этому ли вы способствуете?
Прапорщик что-то залепетал в ответ, покраснел, но Чернышев его
уже не слушал – кортеж сдвинулся и медленно выехал на мост. Министр
снова отвернулся к окну, и лицо его было мрачно.
Екатерина прислушивалась к этому разговору с тяжелым сердцем.
Чернышев прав. Жестокость порождает жестокость. И ненависть. Эту
простую истину она, казалось, забыла в последние годы, ослепленная
властью и лестью. А Емелька… Емелька этим пользуется. Он ведь не
только кнутом действует. Он и пряником манит. Свободой, землей,
отменой податей… И народ идет за ним. Не только чернь, но и…
В этот самый момент, когда она пыталась уловить ускользающую
мысль, мир взорвался.
Оглушительный грохот ударил по ушам, земля под каретой
содрогнулась и вздыбилась. Мост, казалось, подпрыгнул в нескольких
местах одновременно, словно гигантское чудовище вырвалось из речных
глубин. Крики ужаса потонули в реве пламени и треске ломающегося
дерева. Карету подбросило, швырнуло в сторону. Екатерина
почувствовала, как ее тело отрывается от сиденья, ударяется обо
что-то твердое. Мир перевернулся. Вода… Холодная, мутная вода Луги
сомкнулась над головой.
Последняя мысль, вспыхнувшая в угасающем сознании, была до
смешного обыденной, почти спокойной на фоне этого ада:
«Как все глупо…»
И потом – темнота.
***
— Государыня императрица повелела всем, кому дороги вольности
дворянские, позабыть об оставлении воинской службы и немедленно
собраться под знамена Империи. Очнитесь от недействия своего, от
пребывания в праздности! Доколе прельщаться одной суетой и уповать
на армию? Пришло время, на службу поворотясь, Отечеству и своему
сословию послужить!
Весь июль по Петербургу шастали глашатаи и собирали дворянское
ополчение. Не конное, не волонтерское, что плетется позади воинских
колонн и на поле боя годится разве что на преследование бегущего
врага. Пехотное ополчение – вот на что был расчет. На тысячи
отставников с реальным боевым опытом, но, поддавшись искусу
“Манифеста о вольности дворянства”, бросивших службу и
разбежавшихся по своим имениям. Отчего ж их не поставить в строй,
когда тяжелая година наступила?