Парень был себе на уме, и это внушало больше доверия, чем
показная угодливость.
Снова пришлось раскошелиться. Мы наняли еще несколько выносливых
бактрианов у местных — наши кони еле ноги волочили. Закупили по
совету Лопатина провизии и фуража, потратив на это немного
«амбаньских бумажек». Наша небольшая группа — я, мои товарищи да
наш новый проводник Очир — отделилась от каравана Лу Циня, который
лишь молча кивнул на прощание, и тронулась на запад, к Ундурхану,
навстречу неизвестности.
Переход занял несколько дней, превратившихся в бесконечную пытку
жарой и пылью. Плодородные долины сменились выжженной, холмистой
степью, поросшей редкой, колючей травой, о которую можно было
скорее порезаться, чем наесться. Впрочем, верблюдов это не
останавливало — они на ходу ловко вырывали эти колючки с корнем и
пережевывали, превращая в однородную жвачку. Мы ехали большей
частью молча. Лишь Очир изредка указывал на какие-то одному ему
ведомые приметы да бросал короткие фразы.
Наконец, на горизонте показались глинобитные стены и редкие
низкие крыши Ундурхана. Городишко, несмотря на рекламу, оказался
меньше и паршивее Баин-Тумэна, выглядя еще более пыльным и каким-то
неустроенным, словно временное кочевье, а не город.
Чувствовалось, что это не столько место для жизни, сколько
шумный, грязный перевалочный пункт, где смешивались караванные пути
и судьбы самых разных людей. Мы остановились на одном из постоялых
дворов — ганзе, как их тут называли, — огромном, обнесенном высокой
глинобитной стеной, где уже стояло несколько караванов и галдела,
как на базаре, разношерстная толпа: монголы в ярких халатах,
молчаливые китайцы с лицами-масками, черноволосые буряты, несколько
русских купцов попроще, с бородами лопатой и хитрыми, как у лис,
глазами.
Едва мы спешились, и Очир, оставив нас у верблюдов, пошел зычно
торговаться с хозяином о ночлеге и корме, как вдруг наше внимание
привлек тип, который в этой пестрой толпе смотрелся как павлин
среди воробьев.
Это был высокий, до неправдоподобия худощавый европеец лет
сорока, одетый в светлый, но уже основательно помятый льняной
костюм и пробковый шлем, нелепо торчавший на его голове, несмотря
на то что солнце уже клонилось к закату. Он стоял посреди двора с
выражением такого крайнего высокомерия и неприкрытой брезгливости
на вытянутом лице, словно случайно забрел в зверинец, и отрывисто,
как собаке, отдавал короткие распоряжения немолодому уже человеку в
потертой европейской одежде, который суетливо, как ошпаренный,
руководил выгрузкой нескольких тщательно упакованных тюков и
сундуков с верблюдов.