— Мой караван… большой… идет… Байян-Тумэн, — произнес он, кивая.
— Много людей… опасно. Ваша плата?
Я протянул ему серебряный слиток, который мы заранее отделили —
увесистый кусок примерно в триста граммов.
— Вот. Чистое серебро. За всех нас.
Лу Цинь взял слиток, внимательно осмотрел, повертел в руках,
даже чуть царапнул ногтем. Его лицо оставалось непроницаемым. Затем
он кивнул, и на его лице появилось нечто вроде одобрения.
— Хорошо… Добро серебро. Два дня стоять будем. Потом… путь.
Трудный путь.
Чиж тут же пояснил:
— Господин Лу говорит, караван отправляется послезавтра на
рассвете. Идет он во Внутреннюю Монголию, а там и в Байян-Тумэн.
Предупреждает, что дорога нелегкая. До этого времени можете тут
передохнуть. Мы поможем с припасами.
— Погоди, а разве не в Манжурию? — тут же влез с расспросами
Изя.
— Нет, в Манжурии делать нечего: они редко кого к себе пускают и
с торговлей там так себе нынче. Через Монголию пойдем, во
внутреннюю, это, считай, и есть Китай, только граница там и
чиновники императора сидят, — тут же пояснил Чиж.
Изя же покивал.
За оставшееся время мы с помощью Чижа и Щербака действительно
смогли немного подготовиться. На местном торжище, где сновали самые
разные личности, мы обменяли еще часть серебра на необходимые вещи:
сухари, вяленое мясо — «джерки», как их называли здесь, — немного
пшена, плиточный чай и соль. Прикупили себе по плотному китайскому
ватнику — наша одежда совсем износилась и бросалась в глаза. Сафар
раздобыл у местного лекаря-бурята какие-то травы и мазь для
Тита.
Два дня пролетели быстро. Караван Лу Циня был внушителен: больше
полусотни вьючных лошадей и несколько верблюдов, груженых тюками с
чаем, тканями, пушниной. Сопровождал его с десяток вооруженных
китайцев и несколько местных кочевников, видимо, нанятых в качестве
проводников и охраны. Хан, Чиж и Щербак также примкнули к каравану
— их сотрудничество с Лу Цинем, похоже, было постоянным.
На рассвете третьего дня караван, скрипя и покачиваясь, начал
свой долгий путь на юг, в сторону монгольских степей. Нас
определили в середину растянувшейся колонны. Никто не задавал нам
вопросов, но и дружеских улыбок мы не видели — обычная деловая
отстраненность. Мы ехали, смешавшись с остальными, ощущая
одновременно и огромное облегчение от того, что выбрались из
непосредственной опасности, и глухую тревогу перед неизвестностью.
Впереди лежала чужая земля, другие порядки, а за спиной, мы это
знали, оставался неумолимый Рукавишников, который наверняка уже
поднял тревогу.