Игнат Силыч побагровел так, что стал похож на переспелую свёклу,
но не сдавался. Всё так же теребил бороду, и казалось, что она
сейчас прямо отвалится от такого обращения.
— То барин, Степан врёт! — выпалил он, глаза забегали ещё
быстрее. — Я всё раздал по справедливости, а остальное зерно…
Он замялся, подбирая слова, как ювелир подбирает камни для
диадемы.
— Ну, часть отсырела. Амбар подтёк весной, а часть мыши
погрызли. Бывает такое, барин, природа не спрашивает.
— Ах, мыши, значит! — я аж присвистнул от такой наглости. — У
тебя там, поди, мыши размером с телёнка живут? Что за раз воз сена
и четырнадцать мешков зерна слопали? Да такие мыши скорее медведи,
чем грызуны!
Игнат дёрнулся, словно его током ударило, но промолчал, только
губы поджал.
— Ну, с этим понятно, — продолжил я, наблюдая за его мучениями.
— А вот оброк — полтина со двора, говоришь? А почему тогда Прохор с
его тремя здоровенными сыновьями рубль даёт, а у вдовы Марфы
полтора от полтины берёшь? Семьдесят пять копеек с несчастной бабы!
А вот в записях твоих про Игната Силыча ни слова нету. Или я,
может, плохо разбираюсь в закорючках твоих?
— Ты что, Игнат, Робин Гуд местный? С одних берёшь, другим
прощаешь, а себе в карман кладёшь?
Тишина повисла такая, что слышно было, как с другой стороны
деревни Матрёна продолжает воевать с козой. Игнат стоял, опустив
голову, и только тяжело дышал.
— Барин, — наконец выдавил он, голос дрожал, как осиновый лист.
— Да как же так можно думать? Я ведь честно служу…
— Честно?! — Перебил я, — небось, с этой самой честностью мешки
зерна в свой амбар носил? Да поди, мышей прикармливал
государственным овсом, чтоб не проголодались?
Староста дёрнулся, будто его плетью хлестнули.
— Ты мне лучше вот что скажи — где сейчас те самые три воза сена
лежат? И те десять мер овса где хранятся? В твоём амбаре, часом, не
завалялись?
Староста поперхнулся, закашлялся, будто квасом подавился, хотя
за всё время и глотка не сделал. Лицо его покраснело, словно рак
варёный, а глаза забегали, как у пойманного воришки. Руки его
дрожали, теребя полы грязного кафтана.
Я подался слегка вперёд и стукнул кулаком по столу так, что
деревянная столешница аж загудела, а стоявшая на ней глиняная
кружка подпрыгнула. Цыкнул, как на пса:
— А ну не виляй, Силыч! Я тебя на чистую воду выведу. А потом в
Быстрянке утоплю и скажу, что так и было. А ну, давай правду —
сколько зажилил?