— Митяй! — окликнул я. — Сюда иди!
Тот подскочил, словно за яблоней прятался и только того и ждал,
когда его позовут. Подбежал, кланяясь на каждом шагу.
— Начиная с сегодня, даже прямо сейчас, — говорил я, понижая
голос так, чтобы только он слышал, — ты мои уши там, где меня нет.
Особенно это касается деревни, скоплений людей больше двух человек.
Не нужны мне возможные подлянки напоследок от старосты, так что
слушай, что народ говорит, и в полглаза за старостой приглядывай.
Бывшим.
— Слушаюсь, барин! — прошептал Митяй, и в глазах его блеснуло
что-то похожее на азарт. Видимо, роль соглядатая ему пришлась по
душе.
— Только не переусердствуй, — предупредил я. — Людей не пугай,
не лезь, где не просят. Но уши держи востро.
В этот момент к нам подошли Машка с Пелагеей, неся котелок с
похлёбкой и каравай хлеба. От горячей еды шёл аппетитный запах, и
мой желудок тут же отозвался голодным урчанием. Маша поставила
миску на стол, Пелагея — горшок с похлёбкой рядом.
— Спасибо, дорогие, — сказал я искренне. — А то уж совсем
голодный стал.
Пелагея молча кивнула и отошла. А вот Машка задержалась, глянула
на меня — и снова эта улыбка, от которой у меня аж голова
закружилась. Умеет же так посмотреть, что мужик теряет голову
начисто. Или это только меня касается?
— Барин, — сказала она тихо, но так, что каждое слово отчётливо
долетало до моих ушей, — если что нужно будет, обращайтесь. Мы люди
простые, но помочь всегда рады.
И в этих словах было столько искренности, что я невольно
улыбнулся.
Буквально сразу после нашего разговора Игнат Силыч, будто
напоказ, демонстративно стал собирать вещи. Телега его — скрипучая,
как его жизнь, стояла прямо у избы, а он, пыхтя и багровея от
натуги, таскал узлы с каким-то тряпьём, горшки да какие-то мешочки,
что подозрительно звенели. Как будто бы там те самые гвозди, о
которых он говорил, или монеты припрятаны в них.
Каждый раз, когда он заходил в избу, оттуда доносилась такая
ругань, что аж стены дрожали. Кричал он, вопила его жена Прасковья.
Даже сюда, через два двора, было слышно, что кричала:
— Куда ж ты всё тащишь, окаянный! Опять в Тулу сплавлять?!
А тот ей в ответ орал, голос срывался от злости:
— А ну молчи, баба! Не твоё дело!
Потом был слышен грохот посуды — будто кто-то специально швырял
горшки об пол, треск чего-то деревянного. Может, лавка под ними
сломалась от возни, а может, Игнат в ярости стол опрокинул или
другую какую мебель разнёс в щепки. Звуки были такие, что казалось
— там не разговор происходит, а настоящий бой.