Аксинья тихо всхлипывала у материнского плеча, а я чувствовал,
как в груди закипает знакомое чувство — то самое, которое когда-то
заставляло меня вступаться за слабых ещё в московской жизни.
Я слушал, а в груди закипало. Каждое слово Прасковьи било,
словно кнутом по спине. Игнат, сука ты такая, как же тебя земля-то
носит?
А тем временем Прасковья, утирая слёзы краем передника,
продолжала дрожащим голосом:
— Воровал он, барин, всё воровал — сено, овёс, оброк с мужиков
драл такой, что те не знали, где копейки брать, а половину себе в
карман клал. Я всё пыталась его остановить, говорила: «Игнат, Бог
же всё видит, накажет!» — а он только бил в ответ, нещадно бил.
Мол, не моё это бабье дело. Раз даже Аксинье влетело, когда она за
меня заступалась — и ей под горячую руку попало. И куда он всё это
девал — одному ему ведомо? В Тулу, поди, сплавлял, да в погребе что
хранил? — продолжала Прасковья, всхлипывая. — Правильно, что вы его
гоните, Егор Андреевич, туда ему и дорога!
Я чувствовал, как кровь стучит в висках. Хотелось прямо сейчас
пойти к Игнату и дать ему хорошую взбучку старомосковским способом
— чтобы запомнил на всю оставшуюся жизнь.
Аксинья, до этого молчавшая и прижимавшаяся к матери, только
кивнула, пряча лицо в платок. По её плечам пробегала мелкая дрожь —
то ли от холода, то ли от пережитого страха.
Я глубоко вздохнул, выдохнул, стараясь не сорваться. Ну, Игнат,
бывший боярин, ты же не просто крысёныш — ты целый крысиный король!
И что теперь с Прасковьей делать? Да с дочкой её? В деревне-то и
так тесно, а раз уже ушли из дома, убежали, так сказать, не
отправлять же их обратно под горячую руку. Вон и так половина лица
синие.
— В общем, так, — сказал я, глядя на Прасковью внимательно,
стараясь говорить спокойно, хотя внутри всё кипело. — Это ваши
семейные разборки. Будешь уходить — препятствовать не стану. А
Игнат пусть катится куда хочет, хоть к чёрту на рога! Но вот куда
вас сейчас девать? Ума не приложу — избы-то все заняты.
Прасковья опустила голову, словно готовясь к очередному удару
судьбы. Аксинья крепче сжала руку матери — единственную опору в
этом рушащемся мире.
А тут, как по заказу, во дворе появился Пётр. Видно было, что
уставший, но довольный — за забором на дороге стояла телега,
нагруженная узлами и мешками. Видать, с Липовки вернулся с
очередной ходкой вещей. Рубаха на нём тёмными пятнами пота
пропиталась, но в глазах светилось удовлетворение от хорошо
сделанной работы.