Мужики, что занимались какими-то своими делами неподалёку — кто
дрова колол, кто что-то чинил — только переглядывались да головами
качали, но не лезли вмешиваться. Умные люди, понимали: в чужую
семью со своим уставом не суйся. Один только Семён, что недавно
женился, сделал было шаг к избе старосты, но его тут же за рукав
дёрнул Степан:
— Не суйся, парень. Игнат — человек лютый, ещё и тебя
изувечит.
Я только хмыкнул, наблюдая этот цирк с крыльца своего дома.
Митяй рядом стоял, кулаки только сжимал, глаза тревожные.
— Ну, Силыч, давай, устраивай представление, — пробормотал я
себе под нос, — пока терпение моё не лопнуло и я тебя не выгнал с
твоим скарбом прямо сейчас.
Крики не утихали. Прасковья теперь голосила:
— Игнат, да что ж ты делаешь! Аксинья наша плачет, соседи
смотрят!
— Плакать будет, когда с голоду помирать станет! — рычал в ответ
староста. — А пока молчи!
Раздался особенно громкий треск, словно кто-то ногой дверь
вышиб, потом крик Прасковьи — не визг уже, а настоящий вой от боли.
Аксинья заплакала — тоненько, жалобно, как котёнок
потерявшийся.
К вечеру, когда солнце уже краснело над Быстрянкой и воздух
наполнился сумеречной прохладой, ко мне, запыхавшись и спотыкаясь,
прибежала Прасковья вместе с дочкой Аксиньей. У Прасковьи на
пол-лица синяк расплылся — лиловый, багровый по краям, будто кто-то
чернилами плеснул. Губа разбита, левый глаз почти закрыт от отёка.
А Аксинья так крепко жалась к матери, что казалось — её ничем не
оторвать, а у самой глаза красные и опухшие, видно, что рыдала
буквально только что.
Я аж отложил пирог с грибами, только хотел скушать его под
молочко, которое мне буквально сейчас принесла Машка.
Прасковья же рухнула прямо на лавку у моего крыльца и, причитая,
заголосила:
— Егор Андреевич, барин, смилуйся! Этот Игнат окаянный, совсем
озверел! Два года с ним живу всего, а жития нет никакого! Я ж
вдовой была. Аксинья то не его дочка вовсе, она от мужа моего
покойного, Сеньки. Вон, пять лет назад звери в лесу задрали его, а
Игнат, ирод этот, давно на меня глаз положил.
Она вытирала слёзы рукавом, а я слушал, понимая, что история эта
только начинается.
— Оно ж как в деревне то — без мужика плохо, пропадёшь. Зимой
дров некому наколоть, крышу не починить, от разбойников не
защитить. Вот и пошла за него, дура. А он, проклятый… — Прасковья
всхлипнула. — Я теперь точно знаю, что это он Сеньку в лес
отправил! Все ж тогда знали, что волков тьма развелась, а он всё
нудил: «Иди, лозы надрать надо для корзин». Я отговаривала, да куда
ж там! «Не бабское дело, — говорил, — мужику указывать!»