— …на сайте “Сладкая
Сэнсэй-студентка”? — закончил за нее мужской голос откуда-то сзади,
не без ехидства.
«Черт,» — обреченно подумал
Шикамару. — Что за название такое дурацкое…»
Он отчаянно попытался что-то сказать.
Может, “Я не Марк”, или “Я шиноби из Конохагакуре но Сато, гений
стратегии, между прочим!”, или “Позовите Ируку-сэнсэя, он
разберется в этом бардаке!”… но изо рта вырвалось лишь жалкое:
— Гглбршшн…
— Он говорит! Он живой! — кажется,
медики были в восторге.
«Нет, друзья мои,» —
мысленно возразил Шикамару. — «Это не жизнь. Это какой-то
затянувшийся ужас».
В голове, набатом отбивая каждый удар
сердца, крутилась только одна, отчаянная мысль:
«Надо было всё-таки умереть вместе с Хиданом… было бы куда
проще».
После чего Шикамаров Марк снова
вырубился.
Сознание вернулось так же внезапно,
как отключается старый, барахлящий фонарь, которому хорошенько
встряхнули батарейки. Не было ни постепенного прояснения, ни
мутного тумана, из которого он бы медленно выплывал. Просто резкий
щелчок, будто невидимый кто-то хлопнул в ладоши прямо у его уха:
«Пора просыпаться, лентяй. Хватит дрыхнуть».
Глаза распахнулись, и первым, что он
увидел, был ослепительно-белый, идеально ровный потолок с
утопленными в него прямоугольниками матовых ламп. Свет был неярким,
больничным. Тело… Тело ощущалось. Вернулась ощущение контроля над
телом, подвижность. Но ощущалось это чудовищно странным. Нет, не
просто странным – тело было необъятным, неповоротливым, словно не
его собственное, а некий громоздкий механизм, в который его душу
затолкали силой. Шикамару инстинктивно попытался пошевелиться, хотя
бы чуть изменить положение, и тут же его легкие сдавленно хрипнули,
воздух вошел с усилием, будто грудную клетку снаружи обложили
мешками, набитыми мокрым рисом. Дыхание было поверхностным и
частым.
Он с трудом опустил взгляд. Первое,
что бросилось в глаза – живот. Огромное, бесформенное, дряблое
пузо, колыхавшееся от малейшего движения и нагло выпиравшее из-под
больничной простыни, словно самостоятельное живое существо. Руки,
лежавшие поверх одеяла, были мягкими, отекшими, с короткими,
пухлыми пальцами, увенчанными неожиданно аккуратными ногтями. Это
были не его жилистые, привыкшие к печатям и кунаям руки. Он
попробовал сжать кулак – получилось нечто рыхлое и слабое. Попытка
приподняться, сесть, наткнулась на оглушительный протестующий скрип
кровати, выдержавшей, видимо, немало на своем веку, и на его
собственное натужное пыхтение, которое убедило его, что с этим
героическим усилием лучше повременить.