Сигр метнул в сторону леса короткий взгляд, почти враждебный. Он
не любил, когда что-то оставалось за границей понимания. Для него
не было ничего хуже тени, у которой нет имени. Он подбросил в огонь
ветку, наблюдая, как языки пламени облизали её с жадностью, будто и
сами жаждали уничтожить нечто, чего не могли увидеть.
— Если за нами кто-то идёт, он не человек, — сказал он тихо. — Я
не слышу дыхания. Не чувствую запаха. Только ощущаю…
присутствие.
Мы переглянулись. Ни один из нас не был трусом, но каждое из
этих слов будто прочно осело между рёбрами. Мы понимали: путь, на
который ступили, не только опасен. Он чужой. И, быть может, даже
немного живой. Но настоящий викинг не боится опасности, наоборот он
смело, даже с улыбкой бросается навстречу трудностям, для того,
чтобы потом весело отметить свои подвиги в чертогах Вальхаллы.
Ночь прошла без происшествий, если не считать того, что никто
по-настоящему не уснул. Мы дремали вполглаза, держа оружие рядом, и
только ворон сидел на скале, словно страж, то и дело поворачивая
голову, будто вслушивался в то, что мы не могли услышать.
Когда небо начало светлеть, мы двинулись дальше. Туман всё ещё
не отступал, но стал чуть менее плотным. Проталины скал под ногами
сменились старыми, выщербленными плитами — когда-то, вероятно,
здесь шла дорога, вымощенная руками ваннов. Теперь же её едва можно
было узнать: кое-где камни треснули, другие покрылись толстым слоем
мха, но всё же тропа оставалась.
К полудню тропинка сделалась уже, деревья ниже и реже, а туман,
будто поняв, что мы не отступим, стал отступать сам — медленно,
неохотно, оставляя нас среди елей и гулкого, напряжённых скал.
Ливиана
Утро встретило меня глухим, вязким туманом, словно сама ночь не
захотела уходить, и осталась в комнате, наполнив её сгустками
липкого холода. Я проснулась медленно, с трудом, будто вынырнула из
болота, где каждый мой сон был словно борьба за воздух. Казалось,
что я не спала, а была где-то там — в другом мире, полном шорохов,
искажённых лиц, пепельного света и невысказанных слов, что таились
под кожей. Ни одна из ночей раньше не оставляла после себя такого
ощущения разбитости, как если бы кто-то всю ночь вытягивал из меня
силу по капле, не спеша, с наслаждением.
Я села, сжав пальцы в простынях, и только тогда заметила, как
дрожат руки. Дрожат от злости или страха — я не знала. Возможно,
оттого, что тело больше не чувствовало себя моим. В груди клокотала
глухая, вязкая ярость — не направленная, не оформленная, просто
живущая во мне, как хищник, ищущий выход. Я не могла больше
отмахиваться от происходящего, списывать на усталость, на простуду
или на дурной сон. Всё это было слишком чётким, слишком
нарастающим. Я не просто не могла спать — я не могла больше быть
собой.