— Валентин Петрович! Мы
сделали это. «Мир» летит!
Глушко улыбнулся устало, но
глаза его светились.
— Пока только летит, Юрий
Павлович. Главное впереди — орбита, связь, работа каждого
винтика.
Часы тянулись мучительно
долго. Каждый доклад по громкой связи был как глоток воздуха в
затянутом ремнём горле. И вот — долгожданное сообщение.
— Станция «Мир» успешно
выведена на орбиту! Автоматические системы работают штатно.
Солнечные батареи раскрыты.
Семёнов схватил
микрофон.
— Товарищи! «Мир» на орбите!
Это победа — наша с вами победа!
В Центре управления тут же
раздались аплодисменты — буря настоящая, живая. Кто-то хлопал себя
по щекам, кто-то плакал, кто-то просто стоял с закрытыми глазами и
молчал — сбылась мечта.
Но для Семёнова и его команды
это был только первый шаг. Впереди — месяцы бессонных ночей —
подготовка первой экспедиции, стыковки новых модулей, превращение
станции в настоящий дом для человека на орбите. 20 февраля 1986
года навсегда вошло в историю космонавтики как день рождения
станции «Мир» — символа советской мечты и человеческого упорства. С
этого дня началась новая эра в освоении космоса.
Я вернулся в училище после
зимних каникул недели три назад. Мороз стоял такой, что казалось —
вдохнёшь поглубже, и лёгкие покроются инеем. Снег под ногами
хрустел не по-зимнему — будто идёшь по тонкому стеклу, а не по
земле. В казарме встретил меня знакомый до боли запах — смесь
солдатской простыни, старой масляной краски и ещё чего-то
неуловимого — то ли усталости, то ли надежды.
Вечерами же, когда после
строевых и зубрёжки оставалось всего ничего до отбоя, мы валялись
на койках и переговаривались вполголоса. Кто-то вспоминал дом,
кто-то — девчонок, кто-то мечтал об успехах в будущем. Я слушал их
вполуха, стараясь не выдать себя. Слишком многое во мне было не как
у них. Они — настоящие советские парни — Володька Белов из Сибири,
Мальцев с Подмосковья. А я… Я был чужим. Человеком из другого
времени.
Дни шли чередой — учёба,
наряды, стрельбы на полигоне, тактика. Всё казалось важным,
настоящим, будто жизнь только начинается. Но для меня теперь это
было как старое кино на выцветшей плёнке — лица размыты, цвета
тусклы, звук глухой, словно ватой заткнут. Я знал слишком много о
том, что будет дальше. И потому не мог раствориться в этом
потоке.