–
Что случилось? – спросил я.
–
Ах, Муля, ты даже не представляешь! – прошелестела она, – сегодня
за ночь у кориантеса облетели все листья! А ведь я даже не
представляю, что могло произойти! Он стоит отдельно от всех
остальных цветов. Форточку я не открывала. Ума не приложу! Будет
ужасно, если он погибнет!
–
Не отчаивайтесь, – попытался успокоить старушку я, – у нас есть два
варианта. Первый – я могу спросить у Анны Васильевны, что
случилось. Может быть она знает. Всё-таки столько лет занимается
ним. И ещё можно сделать запрос в научный институт. Должны же быть
какие-то заведения, где сидят лучшие ботаники страны и
рассматривают пестики и тычинки…
–
Муля! Ты гений! – обрадованно всплеснула руками Изольда
Мстиславовна, – я прямо сейчас этим и займусь!
Она
схватила телефон и пододвинула его к себе поближе.
– А
Иван Григорьевич у себя? – торопливо спросил я, пока она не
занялась кориантесом. А то потом не допросишься.
–
Здравствуйте, Иван Григорьевич, – сказал я, глядя на хозяина
кабинета.
Большой человек сидел за покрытым зелёным
сукном столом и читал какие-то документы. Он был хмурый и сердитый
– это было видно по его лицу, по сжатым губам, по тому, как он даже
не поднял на меня взгляд.
Любой другой при виде сердитого начальника
сразу бы почувствовал внутренний холодок. Но мне было не привыкать
разговаривать с «большими» людьми в моменты их плохого настроения.
Поэтому я спокойно посмотрел на Большакова и продолжил:
–
Иван Григорьевич, мне сказали, что вы несколько раз спрашивали обо
мне, хотели меня увидеть… И вот я здесь.
Большаков медленно поднял голову и вперил в
меня пристальный взгляд – сердитый, недобрый, как будто пытались
разглядеть во мне не просто человека, а предателя.
–
Бубнов, – свирепо сказал он, – что-то я в последнее время не вижу
тебя на рабочем месте. Почему это ты во время рабочего дня где-то
шляешься?
Я
посмотрел на него и спокойно ответил:
–
Иван Григорьевич, вы же прекрасно знаете, что я болел.
–
Ты болел всего две недели, – взорвался он, – а остальные дни ты не
болел! Ты прогулял!
Он
ударил кулаком по столу, так что несколько листов перед ним
взметнулись в воздух.
–
Ты что творишь, Бубнов?! Ты что делаешь?! Ты меня под монастырь
решил подвести?!
Он
кричал и кричал, а я молча слушал. Ждал, пока он выпустит пар. Я
знал этот прием: если не перебивать, то рано или поздно человек сам
выдохнется, и тогда уже можно будет говорить
по-настоящему.