Стефан Яворский принял меня в своей
келье, больше похожей на кабинет ученого, чем на жилище монаха:
высокие стеллажи со свитками и редкими книгами, большой письменный
стол, заваленный рукописями. Сам он, высокий, худой, с
пронзительными, умными глазами, сидел в глубоком кресле. В его
взгляде не было и тени фанатичной ненависти, просто какая-то
настороженность.
Я приветствовал его сдержанным
поклоном.
— Ваше высокопреосвященство. Барон
Смирнов. Прибыл по вашему соизволению.
— Наслышан о ваших делах, барон, —
безэмоционально приветствовал меня церковник. — Говорят, вы ищете
духовного совета. Что же смущает вашу душу? Не работа ли ваших
машин, что дымят и грохочут, отвращая людей от мыслей о Боге?
Удар был нанесен первым. Интересное
начало.
— Не машины смущают мою душу, а
люди, что прикрываются именем Церкви для свершения дел, далеких от
святости, — парировал я.
На стол лег протокол допроса.
— Некий человек, именовавший себя
отцом Феофаном, появился в моем селе. Он требовал от меня покаяния,
а также контроля над заводами. А после — его люди попытались
похитить моего главного инженера. И убили одного из моих людей.
Яворский взял бумагу. На его лице
проступило недоумение.
— Отец Феофан? Из вашего села?
Странно, я не припомню, чтобы давал кому-либо подобные
поручения.
Он читал, и его брови медленно
сходились на переносице. Держался превосходно.
— Прискорбные события, — наконец
произнес он, откладывая протокол. — Рвение не по разуму — великий
грех. Видимо, этот пастырь слишком увлекся борьбой с соблазнами. Я
разберусь.
Он пытался свести все к
самоуправству, но я не дал ему этой лазейки.
— Мне кажется, этот «пастырь» был
лишь ширмой. Исполнители, которых мы взяли, оказались не мужиками
из его паствы, а профессиональными солдатами. Скорее всего —
иностранцами. И перед смертью один из них успел сказать кое-что
интересное.
Я выдержал паузу, наблюдая, как он
напрягся.
— Он прохрипел: «Смерть Петру!».
В келье воцарилась мертвая тишина.
Яворский замер, его пальцы вцепились в стол. В глазах промелькнул
настоящий, животный страх. Он мгновенно понял, чем это пахнет. Одно
дело — интриги против неугодного царского любимчика, и совсем
другое — обвинение в государственной измене, в заговоре против
помазанника Божьего. В эти времена за одно лишь подозрение в
подобном легко лишали головы, не то что сана.