— Вера наша — вот наш главный щит! —
не унимался он. — А ты смуту сеешь, народ от Бога отвращаешь!
Он окинул взглядом двор и нашел
последний аргумент.
— Да у тебя тут и места святого нет!
Одна сатанинская кузня! Где людям молиться, каяться в грехах, что
они по твоей указке творят?!
Я понял, что спорить бесполезно.
Против этого лома приема не было.
— Хорошо, отец Феофан, — я поднял
руку, призывая к тишине. — Будет вам часовня. Даю слово. Построю на
своей земле.
Он на миг опешил, но тут же взял
себя в руки.
— Вот то-то же, — процедил он и,
развернувшись, повел свою паству прочь.
Часовня… Ладно. Будет им часовня. На
территории усадьбы. Но за пределами завода. И за высоким забором.
Это я уже для себя решил. А пока нужно было думать, как быть с этой
новой, не менее опасной угрозой.
Вечером, после инцидента с попами, я
пытался собрать мысли в кучу. День выдался выматывающим. Голова
была забита от чертежей и споров, а на душе скребли кошки после
встречи с Феофаном.
В дверь тихонько постучали. Вошла
Любава, поставила передо мной кружку горячего молока с медом и, не
уходя, задержалась у стола, поправляя и без того ровно лежащие
бумаги. Я чувствовал, что она хочет что-то сказать.
— Тяжелый день выдался, Петр
Алексеич, — наконец произнесла она, не поднимая глаз. — Все о делах
государевых печетесь.
— Есть такое, Любава, — я отхлебнул
молока.
— Оно и видно, — она вздохнула. —
Только вот гляжу я, и сердце кровью обливается. Доверие ваше, оно
ведь как золото — не всякому в руки давать можно. Иные, что медом в
уши льют да речи сладкие ведут, за спиной-то нож держат.
Я понял, куда она клонит. Намек был
прозрачнее некуда.
— Ты об Изабелле? — спросил я
прямо.
Любава вздрогнула, отступать было не
в ее правилах.
— А хоть бы и о ней, барин. Иноземка
она. Хитрая, ученая. Все в бумаги ваши смотрит, все выведывает. А
ну как она ворогу письма пишет, за море? Вы ей все тайны свои
доверяете, а она, может, лазутчица. Не по душе она мне, ой не по
душе.
Я посмотрел на нее. В ее глазах был
искренний страх за меня. Она по-своему пыталась меня уберечь.
— Я ценю твою заботу, Любава, — я
мягко коснулся ее руки. — Но ты зря. Изабелла — наш друг. И ее ум
нам еще добрую службу сослужит.
Она поджала губы, правда спорить не
стала, поклонилась и вышла, оставив меня наедине с горьким осадком
на душе.