—
Разлёживаюсь тут, как барин какой, — выдавил он наконец. — А там
ребята на стенах… Должен быть с ними, командовать, помогать вам. А
я тут, бесполезный…
—
Борис, — перебил я его самобичевание. — Ты спас Митьку, приняв удар
на себя. Это раз. Соколов отлично справляется с твоими
обязанностями — ты хорошо обучил замену. Это два. И три — тебе
нужно восстановиться полностью, а не рваться в бой с наполовину
зажившими ранами.
Охотник покачал головой:
—
Всё равно… Не могу я так, воевода. Привык всегда быть там, где
труднее. А тут лежу, как…
—
Как раненый командир, которому приказано выздоравливать, — жёстко
закончил я. — Это тоже часть службы, Борис. Неприятная, но
необходимая. Мне нужен ты здоровый и боеспособный, а не герой с
разошедшимися в бою швами. Представь, как это ударит по моральному
духу ребят, если в самый ответственный момент ты внезапно
окочуришься от внутреннего кровотечения?
Он
усмехнулся краешком губ:
—
Да какие там швы… Светов так залечил, что и следа не останется
через неделю.
—
Вот и отлично. Значит, скоро вернёшься в строй. А пока — отдыхай.
Повторяю, это приказ.
Борис кивнул, но в глазах всё ещё читалась
тоска. Я понимал его — сам бы с ума сходил, лёжа в постели, когда
мои люди сражаются. Но иногда самое трудное для воина — это
бездействие.
Следующие полчаса мы проговорили обо всём — я
рассказал ему о потерях, о том, как геоманты заделали пролом, о
подвиге того парня, что сбросил горящий ящик с патронами в гущу
тварей, о странном поведении Бездушных в лесу.
Собеседник живо интересовался деталями, ругал
себя, что не видел, как прирезали Жнеца, хохотнул, когда я описал,
как Черкасский чуть не спалил собственные брови в азарте боя.
Обычный мужской разговор — перескакивали с тактики на байки, с
серьёзного анализа на солдатские шутки про то, что Панкратов теперь
возомнит себя незаменимым и начнёт задирать нос. К концу беседы
тоска в глазах командира сменилась привычным азартом, и я знал —
через пару дней он вырвется отсюда, даже если придётся
связывать.
Выйдя из палаты, я направился в другое крыло
больницы. Оттуда доносились приглушённые голоса — не стоны раненых,
а что-то иное. Я приоткрыл дверь и замер на пороге.
В
небольшой комнате на соломенных тюфяках сидели трое молодых бойцов.
Тот самый новобранец, что сбежал со стены при виде выпотрошенного
товарища, сидел, обхватив колени руками. Рядом — ещё двое с
пустыми, отрешёнными взглядами.