Позор. Тяжелее любых оков. Отец — княжеский воевода, чьё имя
когда-то гремело по всей земле — обвинённый в измене. Его последний
путь — по дороге позора, под плевки и улюлюканье черни.
Смерть в ущелье. Не в честном бою, а как пса — с перерезанным
горлом, брошенного в каменистую расселину, чтобы даже могилы не
было.
И самое главное — я был последним.
Последним Ольховичем.
В голове било молотом, выжигая эту истину в сознании:
Я — Мирослав Ольхович.
Последний отпрыск.
Жалкий.
Безземельный.
Безродный.
Но всё же — Ольхович.
А этот скот, этот выродок в человечьей шкуре — боярин
Ратибор.
Мой "опекун", по милости князя.
Вор.
Узурпатор.
Прибравший к рукам последние земли моего клана.
Моего отца.
Моей крови.
Его жирные пальцы сжимали моё наследство — поля, которые
возделывали мои предки.
Луга, где паслись наши кони.
Леса, где мы охотились.
Всё — его.
А я?
Я — нищий.
Пьяница.
Посмешище.
Я попытался встать, но удар сапога в ребра швырнул меня на
спину, выбивая дух и возвращая в реальность. Надо мной навис мужик
в засаленной телогрейке, с пропитым, багровым лицом, как у
алкоголика на последней стадии разложения.
– Вставай, кому сказал, вошь…
Голос его хрипел, словно скрип несмазанных колёс телеги. Я
попытался подняться, но тело не слушалось, словно чужое. Но
инстинкты не спали.
Когда он занёс ногу для нового удара, я перехватил её и резко
потянул на себя.
Мужик рухнул рядом, изрыгая проклятия:
— Ты охренел, ублюдок!
Его дыхание воняло перегаром и гнилыми зубами. Я откатился в
сторону, чувствуя, как в жилах закипает ярость.
"Кто ты такой, чтобы бить меня?"
Но ответ уже висел в воздухе. Я знал.
Он — мой палач.
Я — его жертва.
Но не сегодня.
Я впился пальцами в грязный пол, чувствуя, как в мышцах
просыпается сила.
"Мирослав Ольхович…"
Это имя теперь было моим.
И я не собирался умирать в этой вонючей лачуге.
Ратибор вскочил с земли с рыком, от которого кровь стыла в
жилах. Его массивное тело напряглось, как туго натянутый лук перед
выстрелом. Глаза, налитые кровью, бешено сверкали в полумраке хаты,
отражая тупую, животную ярость.
Из-за потёртого кожаного пояса сверкнуло лезвие – кривой нож,
заточенный до бритвенной остроты, с тёмными пятнами засохшей крови
на рукояти.
– Я тебе кишки выпущу, щенок! Гнида! – его хриплый рёв наполнил
тесное помещение, смешавшись с запахом перегара и пота.