— Муса! Время не ждет. Нам снова в поход. Показывай, где
ребята.
Повезло мне с татарином, вовремя он под руку подвернулся.
Конечно, справился бы и без него, но с ним все вышло куда шустрее.
И свою заводную разыскать, и к казначею заглянуть, и казачков
предупредить о скором выступлении, и с ними горячего похлебать.
Боялся, огорчатся, что часть лошадей придется отдать и что прибыток
нам урезали, но мой отряд к таким перипетиям оказался готов и
отнесся к ним философски.
— Не вышло польготиться – значица, не судьба, – мудро подытожил
урядник Козин.
— Это все Нестреляев, – наябедничал Муса. –Вот же ж прорва
ненасытная, все в свой курень норовит заграбастать. Нашими слезьми
не побрезгует, дай ему случай.
— Не тужи, татарин! У нас ноне новый командир, – сказал Никита,
обращаясь к всей честной компании. – Погнали что ль, односумы?
(2)
***
Большая калмыцкая кибитка походного атамана Орлова и точно такая
же его правой руки и командира первого корпуса Платова стояли не в
центре бивуака, а как-то наособицу. Покрывавший их белый войлок
прилично уже изгваздали, словно для масировки. Без провожатого,
которого мне выдали, когда нас задержали дальние секреты казацкого
лагеря, в жизни бы не сыскал.
До лагеря добрался за один дневной переход. Заметил его издали –
степь без холмов и впадин, ровная как море без конца и края, на ней
сложно что-то утаить. Под охраной пушек на углах раскинулись
хаотичные ряды шатров, палаток, шалашей, возов. Между ними дымили
костры – судя по характерному запаху и отсутствию пламени, казаки
жгли не хворост, а кизяк, готовили себе кашу в котлах. Порядок
соблюдался точно такой же, как на полковом бивуаке, который я
покинул – сторожевые посты, табуны и обозы под охраной. Разве что
много легких пушек в походном и боевом положении – в нашем
передовом полку их не было.
Полог, закрывавший вход в атаманскую кибитку, был откинут, из
шатра вырывались клубы дыма. И внутри было накурено так – хоть
топор вешай. Если полог не открыть, можно угореть – пропитанный
жиром войлок на обрешеченных изнутри стенах не пропускал ни дыма,
ни воздуха. Стриженный под горшок Орлов с одутловатым болезненным
лицом пыхтел трофейным турецким дорогим черешневым чубуком,
отделанным костью и янтарем. А Платов, все еще мертвецки бледный
после отсидки в Петропавловке, смолил корешковую трубку, способную
и фунт табаку в себя принять.