Я стоял посреди комнаты, глядя на воду, растекавшуюся по полу.
Капли дрожали на досках, словно ртуть, отражая пламя свечи в
дрожащих бликах. Даша, как я тут же откуда-то вспомнил, застыла у
двери, её худенькие пальцы сжимали медный таз так, будто это щит.
Свет скользил по заплаткам на её платье, по стоптанным башмакам, по
лицу, которое ещё не забыло детской пухлости, но уже знало
голод.
- Так какой сейчас год? - сказал я, намеренно делая ещё слегка
дрожащий голос более властным и уверенным.
—Тысяча восемьсот... девяносто девятый, барин, — прошептала она,
поправляя чепец. — Июль месяц.
Значит, самый конец 19 века… Что за бред здесь творится? Может,
она из дурки сбежала или меня наркотой накачали? Помню, читал
какую-то статью об изучении посмертных галлюцинаций… Оно? Я
повернулся к окну, и пол скрипнул под босыми ногами. Босыми?
Посмотрел вниз — ступни были белые, без мозолей, без шрама от
велосипедной цепи, что остался у меня в тринадцать лет. Рука сама
потянулась к щеке: гладкая кожа, острый подбородок, влажные от
испуга губы. В зеркале на стене метнулся силуэт — высокий, тонкий,
с плечами, которые ещё не привыкли к своей ширине.
—Воды, — выдавил я, и голос, звонкий и чужой, к которому я,
наконец, прислушался в полной мере, заставил меня вздрогнуть. —
И... еды.
Даша кивнула и выскользнула за дверь, оставив меня наедине с
тенями. Комната дышала запустением: обои с позолотой отслаивались,
как кора со старой берёзы, ковёр у кровати вытерся до ниток, а на
каминной полке стоял единственный подсвечник — кривой, словно его
уронили и не потрудились выпрямить.
Подошёл к окну, отодвинул тяжёлую портьеру. Стекло было мутным,
в паутине трещин, но за ним открывался сад — буйство крапивы и
лопухов, едва сдерживаемое каменной оградой. В центре, как пленный
океан, чернел пруд. Над водой кружили стрекозы, а ива склонила
ветви, будто пыталась напиться. Где-то вдалеке, за ржавыми
воротами, угадывалась просёлочная дорога. Ни машин, ни фонарей —
только июльское солнце, пробивающееся сквозь облака.
—Барин... — Даша вернулась с подносом: чёрный хлеб, кусок сыра с
остатками плесени, которые были заботливо обрезаны, но всё-таки
пытались сохранить хоть что-то съедобное, кружка молока. Она
поставила еду на стол, поклонилась и замерла у стены, словно ждала
удара.