Я шагнул за порог, и на меня
обрушилась какофония нового ада. Жар от огромного открытого очага
смешивался с удушливым чадом, который не успевала забирать широкая,
закопченная труба в потолке.
В воздухе висел плотный,
многослойный смрад: кислый дух квашеной капусты, тяжелая вонь
кипящего сала, острый запах подгоревшего лука и, под всем этим,
застарелый, въевшийся в стены аромат дыма и прогорклого
жира.
— А, Веверь, — пророкотал Прохор. —
Завтрак ты свой проспал и думал, мы про тебя забыли? Нет. У нас тут
порядок. Кто не работает — тот ест последним, а кто опаздывает —
ест то, что заслужил.
Он лениво кивнул в самый темный и
грязный угол кухни. Там стоял большой деревянный чан, источавший
особенно кислый, едкий запах. В него сваливали остатки со дна
котлов после раздачи, пригоревшие корки и овощные очистки, которые
не годились даже для общей баланды. Это был корм для
свиней.
— Твоя порция там, — сказал Прохор.
— Давай, не задерживай. Работа не ждет.
Несколько других поварят, до этого
трудившихся в испуганном молчании, повернули головы в мою сторону.
На их лицах была смесь страха и злорадного любопытства. Они уже
прошли через это когда-то. Теперь была моя очередь.
Мой мозг, мозг Алекса Волкова,
взорвался безмолвным криком. Съесть это? Помои? Еду для скота? Мои
руки, создававшие блюда стоимостью в сотни евро, должны зачерпнуть
эту мерзость? Нет. Ни за что.
Но тело… это чужое, забитое тело
думало иначе. Оно дрожало не только от слабости, но и от животного,
вбитого годами страха. Память мышц помнила боль от ударов Прохора.
Желудок свело таким острым спазмом, что я согнулся, хватая ртом
воздух. Выбора, кажется, нет. Страх толкал мое тело.
Медленно, как во сне, я подошел к
чану. Запах ударил в нос с новой силой, вызывая рвотные позывы. Я
заглянул внутрь. Серо-бурая, склизкая масса, в которой плавали
размокшие куски хлебной корки и что-то неузнаваемое. Я изо всех сил
сопротивлялся, но чертово тело и его рефлексы не слушались меня.
Оно уже протянуло руку, готовясь подчиниться, съесть свое унижение,
проглотить свою гордость…
И в этот момент я смог остановить
его.
Что-то было не так. Мой нос уловил в
этой общей какофонии гнили одну, совершенно чужеродную ноту. Она
была тонкой, едва заметной, но для меня она кричала об опасности
громче, чем рев Прохора.