И в этот момент внутри меня что-то
оборвалось.
Ненависть, которая зародилась во
мне, была не горячей и импульсивной. Она была холодной, острой и
ясной, как осколок льда.
Я посмотрел на ржавый обломок,
который все еще сжимал в руке, и на секунду представил, с каким
удовольствием вонзил бы его Прохору в его толстую, бычью
шею.
Мне хотелось увидеть, как удивление
и животный страх сменят самодовольство на его багровом лице. Эта
мысль была настолько яркой и желанной, что я испугался собственной
ярости.
Это была ненависть к нему лично. К
его тупой, бессмысленной жестокости. К его лени. К его полному,
абсолютному презрению к еде, к работе, к людям. Он был не поваром.
Он был тюремщиком, надсмотрщиком, который упивался своей крошечной,
но абсолютной властью над нами.
Затем мой взгляд скользнул по другим
поварятам. Таким же, как я, мальчишкам. Одному было лет
четырнадцать, другому, может, и того меньше.
Они сидели, сгорбившись над своими
мисками, и быстро, как голодные щенки, хлебали свою баланду, боясь,
что ее отнимут. Их лица были серыми, а глаза — пустыми. В них не
было ничего, кроме усталости и застарелого страха. Они были детьми.
Детьми!
Я вспомнил Лео, моего
девятнадцатилетнего практиканта в Париже, с его вечным ужасом в
глазах, но тот его ужас был страхом не справиться, страхом перед
сложностью задачи. У него была мечта, было будущее. У этих детей не
было ничего. Их просто медленно убивали непосильной работой и
голодом.
И моя ненависть расширилась. Она
перекинулась с Прохора на саму эту систему. На это скотское,
безжалостное отношение. Это было не просто неправильно. Это было
омерзительно. Это было преступление против самой человеческой
природы, которое здесь, очевидно, считалось нормой.
Но кто установил эту норму? Прохор
был лишь винтиком. Тупым, жестоким, но всего лишь исполнителем. Над
ним стояли другие. Те, кто сидел в теплых, освещенных покоях. Те,
для кого мы готовили на этой адской кухне. Соколовы. Князь и его
род. Они позволяли этому происходить. Они построили мир, в котором
детей можно было безнаказанно морить голодом и превращать в
безмолвных рабов. Воспоминание о падении рода Вевериных вспыхнуло с
новой силой, но теперь оно было пропитано моей собственной, личной
яростью. Эти люди не просто отобрали у этого мальчика семью, титул
и земли. Они бросили его сюда, в эту выгребную яму, на съедение
таким, как Прохор.