— Не богохульствуй, Андрей Родионов!
— поднимаясь за столом, строго говорит священник. —
Христос не продается! Он торговцев из Иерусалимского
храма исторг...
— Ладно! Басни твои мне слушать
неколи. Говори прямо: будешь венчать или нет?
— ?...
И уже мягче:
— Ты то уразумей, отец Симеон.
Глашенькин папаша персона в губернии. Вот и надо грех его дочери
прикрыть, чтоб никто хулы на нее не положил. Ну, так как?
Вот ведь шельмец, он и тут безбожно
врал, лишь бы добиться согласия попа на незаконное венчание.
Хула на дворянскую дочь — это,
конечно, нехорошо, очень даже нехорошо, но...
— Нет, Андрей Родионов, не
могу! Невозможно это, никак невозможно! За столь тяжкий грех
расстригут меня, в Соловках сгноят. А у меня внуки...
— А ты, батя, не бойся. Я тебя в
обиду не дам. Никому! Дом тебе новый поставлю, церковь изукрашу так
— все завидовать станут. И чин, тебе достойный,
исхлопочу.
— Нет, — вздохнул отец Симеон, — не
могу! Никаких чинов не прошу. Тем доволен, чем Бог благословил. Не
хочу греха на душу брать.
Вскочил с кресла Баташов, схватил
шубу:
— Ну, смотри батя, как бы пуще греха
не вышло! — зло выдохнул он, и так с шубой в руках выскочил на
улицу...
Вбежала в горницу попадья. На глазах
слезы:
— Зачем ты с ним так? Ведь со свету
сживет!
— Ничего, матушка, ничего. Бог не
выдаст — свинья не съест. На все пресвятая воля Господня. Прости
меня, окаянного, но не могу я закона Божьего попрать. Моли за
меня господа!
И сам обратился с горячей молитвой к
своему всевидящему и всемилостивому Богу — Богу всех страждущих и
жаждущих, всех сирых и униженных. Да оборонит он его, нищего
пастыря овец христовых, от всякия напасти и да прострит над ним
свою святую благодать!
* * *
Время. Оно течет и течет, притупляя
боль и другие чувства.
Прошло красное лето. Отхлестали
осенние дожди. Зима пробирается на пороги в сердце помещиков
Дементьевых. В них гасла последняя искорка надежды, что хотя
и слабо, все еще согревала и поддерживала осиротевших
родителей.
Видно никогда уже не доведется им
повидать свою милую девочку. Видно, нет больше на свете их доброй и
ласковой пташечки.
Хотя бы могилку ее найти, чтоб было
где выплакать свое неизбывное горе.
Пора бы панихиду отслужить, да как
это можно? А вдруг она жива.
Извелся, осунулся Артамон
Сергеевич. Ничего не осталось в нем от того добродушного, веселого
толстячка, каким его знали соседи. Анну же Капитоновну вовсе не
признать. Всю свою былую стать потеряла гордая и властная помещица.
Поблекли полные щеки, одрябла и стала морщинистой бархатистая
кожа. Виски заметно тронула седина. Не та, совсем не та стала
барыня.