— Нет, ты только глянь! Вандализм
чистой воды! Так набрались, что на ногах еле стоят, а нам из-за
этих алкашей дверь менять! — Мефрау Фойвель возвышалась на пороге,
уперев руки в крутые бока. — Чтоб их духу тут больше не было,
слышишь?!
Мокрая тряпка прилетела в спину с
громким шлепком, и Никлас выругался. Спорить с безумной мазелью в
его планы не входило — лучше убраться подобру-поздорову, а потом
занести Фойвелю бутылку в качестве извинения. Клятые бабы, всё-то
любят усложнять...
Остаток ссоры заглушил начавшийся
дождь. До крыльца добрались кое-как — то и дело оскальзываясь в
темноте. Ботинки, истекающие липкой жижей, бросили у порога. Зажгли
свет в дальней комнате, чтобы не будить старушку ван Линден.
Тейн, не раздеваясь, доплёлся до
тахты. Пробурчал что-то невнятное и затих.
— И тебе доброй ночи, салага.
Прикрыв за ним дверь, Никлас остался
в кухне один. Поставил греться чайник и вспомнил, что не ел с
самого утра. Головная боль утихла, только навязчивая мысль
крутилась, как заведённый механизм. В своём сознании он уже
поднимался по ступеням здания Департамента... А меж тем —
оставалось несколько часов до рассвета.
...Молоко в горшке вскипает
быстро. Потянувшись за ухватом, он слышит за спиной шаги отца.
Тяжёлые и медленные, они перемежаются стуком палки, заменяющей
костыль. Скрипит табурет и прогибается под весом половица, когда
тот опускается за стол.
— Как она? — Осторожно, стараясь
не расплескать, Никлас достаёт посудину. Дыхание печи опаляет кожу,
но с тех пор как он вернулся домой, тепла не бывает много. Холод
Волчьего бора и сырость земли въелись в самые кости.
— Уснула.
Первый стакан браги отец пьёт
залпом. Затем сидит, подолгу глядя на огонь, и лишь когда остаются
тлеющие угли, отправляется спать. А поутру их будит надрывный
кашель и плач Рине, которой нельзя видеться с матерью.
Резиновая соска выскальзывает из
рук, и Никлас подбирает её, принимаясь мыть заново.
Каким он был глупцом, когда
думал, что худшее осталось позади. Провалявшись несколько недель в
полевом госпитале, он встретил там новость о подписании мирного
договора между Аренхастом и Эйвером. Но беды не остались позади:
они коварно поджидали в собственном доме. Самая горькая заключалась
в бессилии. Никлас не мог помочь матери, от которой отказался
деревенский фельдшер. Везти её в город в декабрьскую стужу означало
лишь подстегнуть болезнь. Кто знал, сколько она
протянет?..