Очкарик не стал изобретать смертельных приемов, а просто с
разбегу врезался головой в живот Пряникова. Нажитый годами
непосильной работы жир смягчил удар и погасил боль. Но сила толчка
повалила артиста на истоптанный штиблетами многочисленных
посетителей, засыпанный толстым слоем пыли и сигаретного пепла
палас гримерной. Аркадий Афанасьевич рухнул на спину и, не успев
сгруппироваться, с силой стукнулся затылком о пол. В первую секунду
ему показалось, что прямо под потолком взорвалась люминесцентная
лампочка, и теперь ее осколки, перемешанные с невидимыми капельками
ртути, снежинками планируют прямо на его открытое лицо. Затем в
пульсирующее ухо вновь ввинтились, перебивая даже барабанный грохот
кровеносных сосудов, монотонные слова чужого языка. Ни следа былой
немощи не осталось в женском голосе. Словно, пока Пряников приходил
в себя, скинула старуха лет семьдесят и теперь, стройной
черноволосой красоткой отплясывала перед взмывающим в вечереющее
небо костром, напевая древние песни загадочного северного народа,
ослепительно сияя белозубой улыбкой.
Протестующе замычав, Пряников попытался отодвинуть от себя
раскаленную телефонную трубку, и с удивлением обнаружил, что не
может пошевелить руками. Тряхнув массивной головой, он разогнал
падающих с потолка белых мух, возвращая зрению резкость. Прямо у
него на животе, по-жабьи растопырив коленки и упершись рукой ему в
грудь, сидел Очкарик. Свободной рукой он старательно прижимал к уху
артиста свой сотовый телефон. Он все еще продолжал щериться, как
крысеныш-переросток, и Аркадий Афанасьевич с ужасом отметил, что
резцы у него выделяются гораздо сильнее, чем положено бы человеку.
Идеально уложенные волосы выбились из прически и нависли над потным
лбом, оголяя заостренные ушки. Из субтильного юноши весь он вдруг
стал каким-то угловатым и коренастым, и даже весу в его тщедушном
тельце будто прибавилось – как ни старался Пряников выгнуться
«мостиком», чтобы сбросить с себя эту жуткую нечисть, но не мог
приподнять лопатки над полом и на сантиметр!
– Отпустите меня! – взмолился Аркадий Афанасьевич. – Пожалуйста,
я не хочу больше разговаривать!
От нахлынувшего ужаса и осознания собственной беспомощности он
по-детски крепко зажмурился. А когда рискнул открыть глаза вновь,
«крысеныш» исчез. Тадын был все тем же «гаррипоттером» –
субтильным, тощим и ничуточки не опасным.