Давление на ребра ослабло, воздух хлынул в горящие легкие.
Санька захлебнулся им, закашлялся с утробным хрипом. Темнота перед
глазами рассеивалась, превращаясь в мокрый асфальт. Некоторое время
Санька не слышал ничего, кроме собственного кашля и молоточков
пульса в висках. Но молоточки становились все звонче, отчетливее, и
Санька осознал, что этот звук рождается вне головы. Это не пульс,
нет. Так стучит по асфальту палка.
Трость.
Санька огляделся. Поодаль Марат и Костыль стояли, как вкопанные,
будто боялись выдать свое присутствие неосторожным движением. Дождь
стекал по их напряженным лицам, и они осторожно смахивали его
ладонями. Санька проследил за их застывшими взглядами и оторопел.
По перекрестку шел слепой.
Тонкая костяная трость хищно обшаривала дорожное полотно,
забиралась в трещины, выбоины и, повинуясь ей, ее хозяин менял
направление, обходил препятствие, аккуратно ступая белыми
штиблетами. Брюки тоже были белыми, парусиновыми, отглаженными по
стрелочке, а вместо пиджака на узких плечах, несмотря на лето,
лежала черная шуба. Лицо слепца терялось под широкими полями белой
шляпы, и Санька вдруг понял, что не хочет видеть, какое оно. Он
вообще не хочет, чтобы этот человек подходил к ним, потому что
тогда уже не спишешь на тени, на обман зрения, на искажающий
перспективу мелкий дождь. Тогда это ленивое шевеление в том месте,
где у нормальных людей находится лицо, обретет жирные черные
контуры и… Саньке захотелось проснуться. Проснуться прямо сейчас.
Но стук-стук-стук, ритмичный стук-стук-стук, леденящий душу
стук-стук-стук приближался, и с ним приближался слепец.
Костыль не выдержал первым.
— Иван Геннадьевич?! Иван Геннадьевич, это вы?!
Его грубый голос истончился, стал жалким, скулящим. Белая трость
неспешно отстукивала метры, голос ее становился все четче и
увереннее. Так гвозди заколачивают в деревянную крышку, обшитую
изнутри красным бархатом. С таким звуком идут часы, отмеряя
последние минуты жизни. Так мертвый палец стучит в окно, дожидаясь,
пока ты услышишь, выглянешь, и увидишь.
От всего этого хотелось спрятать рассудок. Свернуться в позу
эмбриона прямо на сыром асфальте, рядом с так и не пришедшим в себя
Михеем. Главное, чтобы не видели глаза. Конечно, это не мог быть
вожатый. Никто из них ни секунды не верил в это. Даже Костыль всего
лишь цеплялся за последнее разумное объяснение. Единственное
разумное объяснение. И он же не выдержал первым.