Лея тоже замерла на пороге.
— Доброе утро, — пролепетала она, явно не ожидав его здесь увидеть.
Он не обернулся. Он просто поставил чашку на блюдце, и звук фарфора о фарфор прозвучал в утренней тишине оглушительно громко. А потом он сказал, его голос был холодным и ровным, как поверхность замерзшего озера.
— Лея. Оставь нас.
7. 7
Слова Дамиана повисли в утреннем воздухе, холодные и острые, как осколки льда. Лея замерла. На ее лице промелькнула тень разочарования, но она тут же скрыла ее за маской послушания.
— Конечно, — прошептала она, бросив на меня быстрый, сочувствующий взгляд, и почти бегом скрылась в доме.
Я осталась одна. В западне.
Солнце грело, пели птицы, пахло розами и свежесваренным кофе. Но для меня вся эта идиллия мгновенно превратилась в ледяную, стерильную операционную, где я была объектом для препарирования. Я чувствовала себя бабочкой, пришпиленной к столу его тяжелым, изучающим взглядом.
Паника подкатила к горлу липким, удушающим комом. Мой бывший муж был ублюдком, да. Он был громким, агрессивным, его гнев был похож на лесной пожар — всепоглощающий, но предсказуемый. Я знала, когда он взорвется. Я знала, как его потушить или где от него спрятаться.
Этот мужчина был другим. Его ненависть не кричала, она молчала. Она была в том, как напряжены его плечи под тонкой тканью рубашки, в том, как он держал чашку, в абсолютной, непробиваемой пустоте его глаз. Это была ненависть не лесного пожара, а арктического ледника — медленная, безжалостная и способная раздавить все на своем пути.
Я заставила себя сделать шаг, подошла к столу и села в кресло напротив него. Я не прикоснулась к чаю.
— О чем вы хотели поговорить со мной? — мой голос прозвучал на удивление ровно. Я решила действовать на опережение, не дать ему загнать меня в угол молчанием.
Он медленно поставил свою чашку, звук фарфора о фарфор был единственным звуком в затянувшейся паузе. Он смотрел на меня. Не на волосы, не на платье. Прямо в глаза. Словно пытался разглядеть мою душу.
— Лекарь сказал, ты ничего не помнишь, — наконец произнес он. Это был не вопрос, а утверждение. — Это правда?
— Да. Пустота, — ответила я, крепче сжимая подлокотники кресла. Пальцы похолодели.
— Совсем ничего? — в его голосе проскользнули нотки едкой насмешки.
— Совсем.
Моя броня холодной отстраненности давала трещину. Растерянность брала верх. Я не знала, как вести себя с ним. Я не знала правил этой игры. Я видела его впервые в жизни, но чувствовала застарелую, въевшуюся враждебность, причину которой я не понимала.