Он замер и вскинул бровь. Насмешка в его взгляде была почти осязаемой.
— Сон?
— Да. Мне приснилось, как из этого, — я кивнула на котел, — можно сделать нечто чистое и полезное. Это… утешает меня.
— Утешает? — он сделал шаг ко мне, и я невольно попятилась. — Тебя утешает возиться в помоях, как последней прачке? Твое место в доме, в постели. А не в этой дыре.
— Мое место там, где я сама решу, — вырвалось у меня прежде, чем я успела подумать.
Он остановился. Воздух в сарае загустел. Его темные глаза опасно сузились. Я ожидала чего угодно: что он схватит меня, выволочет отсюда, прикажет заколотить сарай. Но он молчал, изучая меня так, словно видел впервые.
— Убирайся отсюда. Немедленно, — наконец приказал он.
Но я не сдвинулась с места. Я просто стояла, глядя ему в глаза, и отрицательно качала головой. Страх сжимал внутренности ледяными тисками, но клятва, данная моему нерожденному сыну, была сильнее. Этот сарай был моей единственной надеждой. Я не могла его отдать.
Мое тихое упорство, мой безмолвный бунт, казалось, озадачили его больше, чем любая истерика. Он ожидал слез, мольбы, подчинения. А получил упрямый, хоть и испуганный, взгляд.
Он еще раз обвел сарай тяжелым взглядом, задержавшись на моих перепачканных сажей руках и решительно сжатых губах. Что-то в его лице дрогнуло. Может, презрение. А может, что-то еще, чего я не смогла разобрать.
— Хорошо, — неожиданно произнес он. И от этого простого слова я чуть не лишилась чувств. — Играй в свои игры.
Он развернулся так же резко, как и появился. Уже у самой двери он обернулся, и его взгляд был холоднее зимней ночи.
— Но если из-за твоих… причуд, пострадает ребенок, я с тебя шкуру спущу. Запомни это.
14. 16-19
Когда тяжелая дверь сарая за ним захлопнулась, я еще несколько секунд стояла не дыша, вслушиваясь в удаляющиеся шаги. Воздух, казалось, все еще вибрировал от его присутствия. Я прислонилась к холодной каменной стене, чувствуя, как дрожат колени. Он разрешил. Нехотя, с презрением, с завуалированной угрозой, но — разрешил.
Его последние слова — «если из-за твоих… причуд, пострадает ребенок, я с тебя шкуру спущу» — не пугали, а отрезвляли. Он тоже видел в этом ребенке нечто важное. Не сына, нет. Наследника. Собственность. И пока я носила эту собственность, я была под его своеобразной, жестокой защитой. Это был мой единственный щит и моя главная уязвимость.