Ухватившись за почтительно протянутую руку, обладатель тоскливо
сморщившегося носа тяжело, несмотря на сквозившую во всем его
облике хрупкость, ступил на мостовую. Зябко поежился. И широко
улыбнулся.
– Ух, что за ночка!
Недовольства как не бывало. Старик, – а второй пассажир был
по-настоящему стар даже для альва, коим он, без сомнения, являлся,
– радостно впитывал глазами все до капли: серость причала, черноту
неба, радужную суету неподалеку. Ночь была хаосом, и хаос был
ночью.
Порт бил в глаза ярким светом фонарей и оглушал бурлящим гомоном
толпы. Словно узорная рама, темные шершавые громады кораблей с
одной стороны и скопище мрачных, вразнобой понатыканных хибар с
другой обрамляли живой холст, на котором небрежная кисть широкими
мазками рисовала все оттенки бытия. Набережная беспрестанно кипела,
переваривала и изрыгала одушевленных всех видов и сортов –
радостную матросню с торговых судов, гребцов с галер — до смерти
усталых, но полных решимости сторицей восполнить унылые трюмные
будни, инженеров с пароплавов, возводивших грязную ругань в степень
ораторского искусства. Время от времени в веселом и потном мареве
ткались зыбкими тенями полураздетые женщины без возраста с тусклыми
деловитыми взглядами, да вытекали из гнилых недр брошенных суден
оборванцы с потухшими глазами. И пока первые завлекали фасадами
зазевавшихся моряков и заблудших искателей развлечений, вторые не
упускали случая оторвать кусок побольше от ценностей, сокрытых не
слишком глубоко в одежде ротозеев. Наметанному взгляду не составило
бы труда выцепить из толпы нескольких переодетых аристократов,
путешествовавших инкогнито. Породистые дамы и господа, изо всех сил
старавшиеся сойти за простых обывателей, весьма походили на овечек,
отважно забравшихся в волчье логово, и судьба их ждала
соответствующая. Знать поумнее предпочитала удобную гавань с
морским вокзалом в трех километрах к северу.
– Гаэль, сынок, – радостно вещал старик, – смотри, сколько жизни
в этой туше, что зовет себя Вимсбергом. Право, он похож на зверя,
издохшего у водопоя. Зверьки помельче селятся в его меху, твари
покрупнее дерутся за самые жирные куски, а падальщики бродят
кругами и тащат, что останется. И все так привыкают к нему, что
даже не чувствуют, как он медленно травит их всех.