Пол, стена, сам Бёрк — всё было испачкано кровью. И эта кровь
стала Макинтошу знаком, что он окончательно утратил представление о
происходящем на «Бриарее».
Двенадцать лет назад, когда Макинтош очнулся на «Клио» и
обнаружил девять мертвецов, всё выглядело совершенно иначе. Ни
единой капли крови, ни малейшего беспорядка. Все как будто уснули.
Макинтошу не нужно было специально припоминать детали: «Инцидент»
во всех подробностях снился ему едва ли не каждую ночь за эти
двенадцать лет. И с момента появления Аяваки на борту Макинтош был
готов к повторению кошмара.
Но то, что он видел теперь, совершенно точно не было делом рук
ни ребёнка, ни луораветлана.
Макинтош снял трубку телектрофона — глухо. Щёлкнул тумблером
системы оповещения, гаркнул в рупор — голос его растворился в
размеренном шипении репродукторов.
В рубку вбежал Кошки. Вид он имел заспанный, растрёпанный. Глаза
его были два блюдца. Он даже не отшатнулся по обыкновению от
Цезаря, охранявшего вход.
— Капитан! Что здесь стряслось?
Вопрос этот прозвучал чрезвычайно фальшиво, но таков был Кошки:
во всякой ситуации выглядел он фальшиво и неискренне.
— А это, Джим, я хотел спросить у вас. Если мне не изменяет
память, сейчас время вашей вахты.
— Верно, капитан. Да только какой из меня моряк — после
отравы-то? Я за одним ржавым томми уследить не смог, а тут целый
пароход. Поменялся я с Фарнсвортом. Это он? Наш Дэнни?
Старший помощник наклонился к Фарнсворту, боязливо прикоснулся к
нему, словно надеясь, что третий помощник оживёт, улыбнётся во все
зубы и признается в глупой мистификации.
— Я ни за что не отстоял бы ночь, — оправдываясь, сказал Кошки.
— Непременно какая-нибудь коллизия приключилась бы.
«Будто без вас не приключилась», — Макинтош не сказал этого
вслух и сам себе удивился: прежде он никогда не щадил чувства
подчинённых.
Аявака, до того молчаливой тенью стоявшая в углу, ожила, подошла
сперва к Фарнсворту, потом к Броуди, затем к Бёрку. Она закрывала
им глаза, шептала что-то по-луораветлански и каждого обходила по
кругу.
Кошки лишь теперь заметил её, и лицо его сделалось сложным.
Однако, видя невозмутимость Макинтоша, Кошки только нахмурился и
деловито заметался по рубке, цепко осматривая разбитые
приборы.
— Проснулся, чую — уши-то заложило, а в темени молотилка бьёт.
Понял — нырнули, значит. Глянул на время — рановато, смекнул — дело
швах... — Кошки не умел замолчать сам. После онтымэ делался он
исключительно рефлективным и всякое событие мог обсуждать
часами.