К селу подошли уже поздним вечером, и
Тит сразу повёл Лушку к батюшке, у которого обычно и
останавливался, когда приходил в село. Перед домом егерь
остановился и сказал:
— Батюшка у нас — человек
сурьезный. Очень сурьезный. Он сам из дворян, с Даром, всё как
положено. Никто не знает, почему его в наш приход определили —
сама знаешь, какие попы обычно в дальних сёлах служат. А наш —
учён, причём настолько учён, что другие благородные, ко мне на
охоту наезжавшие, говорили, что его хоть спросонья в столичный
собор служить ставь — не опозорится. Я, собственно, к
чему — ты ему не ври, Анфис. Он враньё чует, Дар у него.
Просто не говори, чего не хочешь — так даже лучше будет, он
умолчание простит, а вранья не любит.
Батюшка и впрямь оказался человеком
презанятнейшим, Ждан таких ещё не встречал. Немолодой, если не
сказать — старенький, но при этом живчик, ни секунды не
сидящий на месте. Не было в нём ни капли степенности и
основательности, обычно отличающих священников. Да и с виду был не
сильно благообразен — небольшого росточка, толстенький, с
изрядным брюшком, с окладистой бородой, но при этом — лысый
как яйцо! Между этими самыми примерными чертами лица — бородой
и лысиной — торчал нос-картошка и блестели два синих глаза, да
не просто синих, а прямо-таки бирюзового цвета.
Глаза и выдавали характер этого
плюшевого колобка — невозможно было утаить светившийся в них
живой ум и неуёмное, почти детское любопытство.
Попадья — совсем уже седенькая
старушка, быстренько накрыла на стол, поужинали за разговорами о
пустяках, и лишь после этого Тит перешёл к делу:
— Вот, батюшка, на бабу с дитём
в лесу наткнулся. Волки их чуть не погрызли, я в последний момент
успел. Попросилась у меня пожить — идти, мол, некуда. Больше
недели уже живут, а пусть бы и дальше — я не против. Но
вписать бы их куда надо, чтобы не бродягами безродными числились,
а? Сейчас, говорят, вам всех в книгу специальную вписывать
сказали.
— Вписать? — хмыкнул
батюшка. — Вписать можно. Только не ко мне. Верно говоришь,
было такое распоряжение год назад от начальства моего — чтобы,
говорят, как в Польше и Литве всё было, чтобы всех людей
записывали[1]. Вот только моя книга, дикий ты человек, знаешь как
называется?
[1] В параллельном мире полезный обычай
ввели на полвека раньше. В нашем мире метрические книги и ревизские
сказки повсеместно появились к середине XVIII века.