Генрих побелел. Такого он не
ожидал.
– Ради шлюх королевы-матери? Ты и
правда так думаешь? – он потер глаза, пытаясь собраться с мыслями.
– Почему же ты тогда остался со мной, а не уехал, когда я добился
для тебя такой возможности? – спросил он. – Ты думаешь, это было
легко? Как полагаешь, сколько стоит твоя голова? И то, что ты сам
пока еще не ходишь к мессе?!
Д'Арманьяк нетерпеливо
отмахнулся.
– Я солдат и готов умереть, – ответил
он.
– А я не готов! – запальчиво бросил
Генрих. – Я не собираюсь умирать за пустые слова! И тебе не
позволю! Ты сожалеешь о Сен-Жерменском мире? А где там было
написано про Варфоломеевскую ночь? Про резню в Руане и Бордо? Про
убийство наших полководцев? Про... про все остальное! – в памяти
Генриха снова всплыла улица Сен-Жак, но он не смог сказать об этом
д’Арманьяку. – Покажи мне, где там про все это сказано! – он с
трудом перевел дыхание, все его унижение и боль последних недель
вылились на д'Арманьяка, который так некстати вздумал учить его
жизни. – Какая разница, что написано на бумаге, когда у нас больше
нет ни армии, ни пушек, чтобы сохранить свои завоевания? Твой
Сен-Жерменский договор сейчас годен лишь для растопки камина! Ради
этого ты предлагаешь мне пожертвовать жизнью? Своей, твоей и тысяч
наших единоверцев, которых сейчас некому защитить?! Пожертвовать
всем, что уцелело, ради клочка бумаги?!
– Вы назначили наместником в Наварре
графа де Граммона, этого прихвостня королевы-матери, чтобы он
наводил там свои порядки! – упрямо продолжал д'Арманьяк.
Генрих опешил. Назначение Граммона он
считал своей победой, оплаченной столь дорого. Его оставляла своим
наместником королева Жанна, когда покидала Беарн, и на более
лояльную протестантам кандидатуру трудно было рассчитывать.
Конечно, после Варфоломеевской ночи
Граммон всячески демонстрировал Екатерине Медичи свою преданность,
но кто теперь не без греха? Зато с ним Генрих мог быть спокоен за
свои земли.
– А кого я должен был назначить,
по-твоему? Монлюка, быть может?! – Генрих с ненавистью уставился на
своего камердинера, как на заклятого врага, но д'Арманьяк не
обратил внимания на его слова.
– Вы унизили нас всех, – тихо
резюмировал он, – теперь они будут видеть, что мы не только
побеждены, но и сломлены. Вот чего вы добились.
От этого спокойного голоса мурашки
пробежали у Генриха по коже. Будто случилось что-то
непоправимое.